Он робко смотрит на Степняка.

— Разве так утешают! — Степняку все больше нравится этот парень со светлыми доверчивыми глазами; он, неожиданно для самого себя, задает вопрос: — Сколько вам лет?

— Тридцать первый пошел.

— Никогда бы не сказал. А жене?

— Веруне-то? Двадцать семь будет.

— И давно женаты?

— Да-авно! Сыновьям нашим нынче осенью в школу идти, им в августе семь лет сравняется.

Фомичев отвечает охотно, даже не задумываясь, зачем главному врачу знать, сколько им с Веруней лет и давно ли они женаты.

А Степняк осторожно подбирается к тому, что раньше или позже надо сказать:

— Значит, решили — отдадим сыновей в школу, и можно опять обзаводиться маленьким?

— Почему маленьким? — удивляется Фомичев.

— Ну как же… Вторая-то операция из-за чего?

Мигая светлыми ресницами, Фомичев простодушно смотрит на Степняка.

— Не знаю, товарищ доктор, вы же не объяснили…

От этого простодушия у Степняка начинает щемить сердце.

— Ох, беда мне с такими несведущими! — грубовато бросает он. — Что такое внематочная беременность, знаете?

Видно, как под загорелой кожей на лице Фомичева проступает бледность. Он боязливо, почти шепотом отвечает:

— Слышал маленько. Веруня говорила — у них в деревне одна женщина кровью истекла. Не распознали вовремя, думали, просто животом мается… — Он вдруг с ужасом смотрит на Степняка: — Так это что ж, у Веруньки…

Он не решается докончить.

— Ну, здесь не деревня, — быстро говорит Степняк, — и кровью истечь не дали. Но тоже не сразу распознали. Скорая-то привезла с диагнозом «аппендицит».

Илья Васильевич начинает объяснять помертвевшему от страха Фомичеву, что вчера его жене срочно удалили аппендикс. А сегодня утром поднялась рвота, потом обморок, и по этим и по разным другим признакам поняли — внематочная. Сразу взяли на стол…

— Так вчера-то, когда этот… отросток резали, разве нельзя было заметить? — недоуменно перебивает Фомичев. — Ведь там все рядышком, в животе-то…

— При аппендиците один разрез, а при внематочной другой, — отвечает Степняк.

— Вот оно что! — с прежним простодушием говорит Фомичев. — Какое хитрое дело, оказывается…

Степняк закуривает. Парень, конечно, ничего не понимает в хирургии и в анатомии, но Окунь-то обязан был произвести ревизию малого таза. И если бы он выполнил эту свою простейшую обязанность, не случилось бы того непоправимого, о чем Степняк все еще не решается сказать этому доверчивому, наивному, чуть неуклюжему здоровяку.

А у здоровяка вдруг начинают вздрагивать плечи, и он принимается тереть глаза своими тяжелыми кулачищами. Степняк потрясен: этот огромный детина, этот гигант плачет?

— Ну-ну, — неуверенно говорит Илья Васильевич, — что же вы так?.. Все-таки двое сыновей у вас есть.

— Веруню-то… Веру-то мою как искромсали! Сколько натерпелась за одни сутки! Такую муку приняла!

Забыв о Степняке, он всхлипывает, как несправедливо наказанный ребенок. И странное дело — Степняк, тот самый Степняк, которого под горячую руку Надя называет солдафоном, почти с нежностью смотрит на всхлипывающего Фомичева.

Нет, он не желает спасать честь мундира. Пусть этим занимается Таисия Павловна. А он будет говорить правду. И Степняк резко, скупыми словами рассказывает, как было дело.

Но Фомичев в своей наивности понимает не многое.

— Так ведь и мы с Веруней ничегошеньки не знали… Она как родила двойняшек, так больше ни разу тяжелая и не была. Вы, может, думаете, мы эти… аборты допускали?

— Значит, абортов не было?

— Ни-ни! — мотает головой Фомичев. — По чистой совести говорю, верьте слову. А тут что получилось? На праздники к теще поехали всем семейством, под Звенигород. Ну конечно, поели, попили, как полагается, а к вечеру Веруню замутило. И в животе болит. Я мальчишек у тещи оставил, а сам Веруньку на руки — и на станцию. Ну вы же видели, она, как девочка, легонькая, мигом донес. Только в поезде ей еще хуже стало. Еле до Москвы добрались. Я ее в вокзальный медпункт. Вызвали оттуда скорую помощь — и прямо сюда. А в медпункте тоже сказали: «аппендицит!».

— Н-да… — говорит Степняк; у него нет больше сил растолковывать этому человеку, в чем виновата больница.

Нет, не больница, а Окунь. Послезавтра, на врачебной конференции, Степняк заставит его признать свою вину. От этого Егор Иванович не уйдет. Но толку-то, толку? Признает Окунь или не признает свою ошибку, а Фомичева рожать не может.

Степняк резко поднимается.

— Я не сказал вам еще вот что, — жестко, отчетливо произносит он. — После внематочной… после такой операции, которую перенесла ваша жена, детей у нее больше не будет.

— Детей? — переспрашивает Фомичев. — Да у нас же, я вам говорил, двое. При нашей специальности и двое-то нелегкая штука. Мы же строители: Вера — крановщица, я — монтажник.

— Скитаетесь?

— Да вот вроде осели. Москва так строится, что нас с Веруней три стройуправления друг у дружки отбивают. Даже вон комнату дали к Новому году… — он замолкает и долго о чем-то думает, потом с беспокойством спрашивает: — Неужто ей в двадцать семь на инвалидность переходить?! Не вытерпит она этого, работящая очень.

Степняк с любопытством вглядывается в лицо Фомичева. Что у человека на уме — тревога за здоровье жены или расчетливость? Или в самом деле эта Веруня такая, как он сказал, работящая?

— Зачем же на инвалидность? говорит Степняк. — Швы зарубцуются, потом еще отдохнет и может снова приниматься за дело.

— Сможет? — радостно повторяет Фомичев и доверчиво объясняет: — Я вам скажу, в чем загвоздка. Мы с Веруней в одной бригаде и целый год бились за звание. И притом она зачинщица, учтите. Как же ей теперь обидно: столько сил положено, столько старалась — и нате, пожалуйста, звание присвоили, а она вроде ни при чем.

— Какое звание? — не понимает Степняк.

— Как это какое? — удивляется Фомичев. — Звание бригады коммунистического труда. Как раз к майским праздникам определилось.

— А бригадир кто? — не зная, что сказать, спрашивает Степняк.

— Да Веруня же! дивясь непонятливости этого седого, красивого и, видать, серьезного человека, говорит Фомичев. — Она и есть бригадир.

Несколько минут оба молчат. Степняку почему-то вспомнился Магнитогорск дней его юности. Нет, не потому, что здоровяк Фомичев внешне похож на тех пареньков в ватниках, которые в тридцатые годы стекались со всех концов СССР на стройку прославленной Магнитки. Внешне он как раз совсем не похож. На нем не юнгштурмовка, а модная светлая куртка с «молниями», узкие, тоже модные, брюки. У него выгоревшие на солнце, зачесанные назад, длинные волосы. По внешнему виду Фомичева и не скажешь, кто он — рабочий, студент или мастер спорта. Но то, как говорит о своей жене-бригадире этот парень, напоминает Степняку его молодость, и он широко улыбается Фомичеву:

— Будет, будет ваша Веруня опять бригадиром! Да еще каким знатным! Не сомневайтесь!

Четвертого утром, к большому удовольствию Раечки, в вестибюле опять разыгрывается спектакль. И этот спектакль, по ее мнению, много интереснее, чем предпраздничная история с сиренью.

Правда, и действующие лица другие.

Первым, минут за десять до начала смены, появляется Егор Иванович. Солидно улыбаясь и мелко перебирая своими короткими ножками, он не спеша проходит к раздевалке врачей. Гардеробщица принимает щеголеватое пальто Егора Ивановича и заботливо вешает его на плечики. Плечики Окунь принес из дому через день после того, как стал заведующим второй хирургией. Облачась в халат, Егор Иванович подходит к зеркалу и все так же солидно, не спеша, поправляет пробор в белесых реденьких волосах. Потом он приближает лицо к самому стеклу, чтобы рассмотреть крохотный порез от бритвы. Но пореза уже не видно, и Егор Иванович удовлетворенно улыбается собственному отражению. Он в отличном настроении: вчерашний, свободный после суточного дежурства день он посвятил любимейшему занятию — шатался по комиссионным магазинам. Покупает он в этих магазинах не часто. Но потолкаться среди покупателей, посмотреть на чужие вещи, от которых люди избавляются по разным причинам, послушать, как товароведы оценивают какой-нибудь мудреный дорожный несессер, хрупкий и не очень удобный кофейный сервиз или палку с причудливым набалдашником, доставляет Егору Ивановичу истинное наслаждение. Придя домой, он со вкусом, подробно излагает свои впечатления худой, морщинистой жене и назидательно объясняет, как неразумно поступают люди, приобретая всякую ерунду, вместо того чтобы откладывать деньги на черный день. Жена слушает молча, соображая, под каким предлогом ей лучше всего выпросить у мужа сотни две или три, чтобы купить эту самую ерунду. В отличие от Егора Ивановича, она любит покупать и считает, что копить деньги опасно: вдруг опять будет денежная реформа, как тринадцать лет назад? А вещь — всегда вещь.