Егор Иванович озирается, ища не то свидетелей, не то единомышленников. Напрасно, в предоперационной по-прежнему никого нет, кроме Гурьевой, которая все так же сосредоточенно пересчитывает свои зажимы.

Рыбаш небрежно машет рукой. Он сидит далеко от окон, в уголке, где уже начинают сгущаться тени февральского пасмурного дня. Огненный кончик его горящей папиросы делает острый зигзаг в воздухе.

— Каждая операция — эксперимент, — говорит он. — Надо постоянно обновлять методику. И прослеживать до конца результаты. И не осторожничать ради собственной спокойной жизни.

Блеклые глазки Егора Ивановича неожиданно вспыхивают.

— То-то, Андрей Захарович, вы вашей обновленной методикой чуть не угробили того таксиста… в новогоднюю ночь. Если бы не уважаемый Федор Федорович…

Удар хорошо рассчитан. Запрещенный удар, как выражаются спортсмены. Рыбаш до сих пор казнится в душе за то, что потерял тогда присутствие духа. Вскочив, он делает шаг по направлению к Окуню:

— Слушайте, вы, костоправ…

Испуганный возглас Гурьевой останавливает его.

— Что такое?

— Беда, Андрей Захарович. Не хватает пеана.

Рыбаш мгновенно забывает про Окуня:

— Как не хватает?

— Не хватает. Кохеры и цапки все, а одного пеана нет.

— Сколько было?

— Тридцать.

— Сколько есть?

— Двадцать девять.

На впалых щеках Гурьевой проступают слабые розовые пятна.

— Не может быть! Считайте еще раз.

— Я уже три раза считала.

— Все равно считайте.

Машенька, перекладывая окровавленные пеаны из одного эмалированного тазика в другой, принимается считать вслух:

— Раз… два… три…

Пеаны, звякая, падают в тазик. Растет металлическая горка. Рыбаш напряженно следит за руками Гурьевой. Окунь подходит с другой стороны.

— Не заслоняйте свет.

Егор Иванович послушно встает рядом с ним.

— Двадцать шесть… двадцать семь… двадцать восемь… двадцать девять.

Всё. Тазик, из которого Гурьева вынимает пеаны, пуст.

— Действительно, двадцать девять, — деловито, словно этого от него и ждали, подтверждает Егор Иванович.

Из надорванной с одного угла пачки «Беломора» Рыбаш вытряхивает папиросу и чиркает спичкой.

— Считайте снова. По десяткам.

Гурьева начинает покорно перекладывать пеаны в первый тазик.

Руки ее двигаются необычно медленно, как на учебном фильме. Рыбаш успевает докурить папиросу до самого мундштука и, не отводя глаз от пеанов, тушит ее о собственную подметку.

— Два десятка и девять, — тихо говорит Машенька.

Пеаны лежат в тазике тремя кучками. В двух кучках — по десять пеанов. В третьей — девять. Это можно увидеть не считая. В третьей кучке пеаны лежат по тройкам. Три тройки. Девять.

— Еще раз! — хрипло приказывает Рыбаш. — Кладите парами.

И опять мелькают сухие, с коротко остриженными ногтями руки Гурьевой. Теперь пеаны ложатся почти беззвучно — Машенька раскладывает — их на столе по две штуки, оставляя между парами заметное расстояние. Рыбаш снова закуривает. Когда на стол ложится тринадцатая пара, он заглядывает в тазик. Там — три пеана. Три вместо четырех.

— А, будь оно проклято! Пустите!

Он грубовато отстраняет Гурьеву и смешивает пеаны в кучу.

— Андрей Захарович, перестаньте нервничать, — заботливо советует Окунь. — Очевидно, Марья Александровна ошиблась в подсчете перед операцией.

Пятна на щеках Гурьевой становятся бурыми.

— Нет, я не ошиблась.

— Но, дорогуша…

— Не ошиблась, — твердо повторяет Гурьева. — Их было тридцать. Мы считали вместе с санитаркой.

Рыбаш, раскладывая пеаны по тройкам, быстро спрашивает:

— Где санитарка?

— Убирает операционную.

— Позовите ее.

Он снова смешивает пеаны в кучу.

Гурьева подходит к дверям операционной.

— Шура, иди сюда!

По выложенному плитками полу операционной шлепают быстрые шаги.

— Вы меня, Марья Александровна?

Шура, румяная, коренастенькая, держа в руках мокрую тряпку, высовывается из-за стеклянных дверей операционной.

Загораживая спиной стол с пеанами, Рыбаш испытующе смотрит на санитарку:

— Это вы вместе с сестрой считали зажимы перед операцией?

— Ага, я. Мы всегда с Марьей Александровной…

— Вы знаете, что такое пеан?

Шура самолюбиво поджимает губы:

— Конечно, знаю.

— Сколько их было?

— Тридцать.

— Ладно, — сникает Рыбаш, — можете идти.

— Нет, погодите, — голос Егора Ивановича из вкрадчивого становится строгим, начальническим. — Вы там, в операционной, все уже убрали? Как следует?

— Все, — торопливо кивает Шура, — пол домываю.

— А где пеан?

— Какой пеан?

— Мы там пеан оставили. Почему вы не принесли его сюда?

Шура испуганно моргает:

— Ой, что это вы, Егор Иванович?..

Договорить она не успевает. Грохнув кулаком по столу так, что дребезжат не только все зажимы, но и тазики, стоящие на табуретках, Рыбаш бешено кричит:

— На девчонку валять? Провокациями заниматься? Не позволю!

Окунь чуть не падает, отпрянув и запутавшись в скомканных на полу халатах. Его душит злость. Поддав ногой один из халатов, он отшвыривает его. Халат, вздувшись пузырем, ложится к ногам Рыбаша. Что-то приглушенно звякает.

Гурьева и Рыбаш переглядываются. В их взглядах недоверчивая надежда.

Неужели?..

Оба нагибаются одновременно, и Марья Александровна, присев на корточки, обеими руками похлопывает по халату, прижимая его к полу.

— Ну? — нетерпеливо спрашивает Рыбаш.

— Вот он! — Гурьева протягивает пеан, лицо у нее блаженно-счастливое.

Рыбаш вертит в руках находку:

— Каким же образом?..

— Должно быть, когда снимали с сосуда, во время операции, соскользнул в карман… — Гурьева медленно поднимается и тыльной стороной ладони проводит по лбу. — Ф-фу!

— Только это не мой халат, — торопливо говорит Окунь, — я отлично помню — мой был без карманов.

— Ваш, не ваш, какая разница? — Рыбаш швыряет пеан в общую кучу и с откровенным облегчением потягивается. — Главное, нашелся тридцатый, проклятый!.. А не найдись — пришлось бы сейчас тащить того беднягу на рентген.

— Все хорошо, что хорошо кончается! — глубокомысленно изрекает Окунь, считая за благо воспользоваться случаем и не углублять конфликтов.

Румяная Шура чуть не нарушает неустойчивое равновесие.

— А халат-то как раз Егора Ивановича, — сердито сверкнув глазами, сообщает она, — я же им подавала…

— Шура! — прикрикивает Гурьева. — Что за посторонние разговоры! Иди считать пеаны.

— Еще раз считать? — шумно изумляется Окунь.

Марья Александровна отвечает обычным бесцветным голосом:

— Я должна своими глазами видеть все тридцать вместе.

Она опять стоит спиной к врачам. Спина эта узенькая, почти детская. Тихо и равномерно звякают пеаны, которые Гурьева пересчитывает теперь уже вдвоем с Шурой. Всех охватывает мирное, благодушное настроение. Окуню хочется закрепить это чувство взаимного дружелюбия, возникшее после пережитого вместе волнения.

— Слушайте, коллега, — говорит он Рыбашу, — с комнатой все еще не устроились?

Рыбаш бросает на него подозрительный взгляд. Какой-нибудь подвох? Но нет, Егор Иванович выглядит размягченным и сочувствующим.

— Черта с два устроишься! Либо какие-то подвалы сдают, либо проходные комнаты, а по одному адресу ездил, так — верите ли! — хозяйка предложила тахту в своей комнате со всеми услугами! Так и сказала, нахалка!

— Ох-хо-хо! — гогочет Егор Иванович. — Ну ладно, идемте в ординаторскую, у меня там записная книжка. Вроде есть один подходящий адресок.

В ординаторской он достает из стола модную, лимонного цвета кожаную папку-портфель с «молнией» и извлекает оттуда объемистую записную книжку. Книжка аккуратно перетянута аптечной резинкой. Рыбаш с любопытством следит за Егором Ивановичем, пока тот, перелистывая книжку, бормочет:

— На какую же букву у меня это записано? Жилплощадь? Ж… Женский парикмахер, железнодорожные билеты, жилконтора, живая рыба… Нет. Комнаты? К… Киноадминистраторы, кондитерские товары, косметика, комиссионные магазины… Не то, не то! Может быть, на С? Свободные комнаты? Ну-ка… Санаторно-курортное управление, скупочные магазины, стройматериалы, стадионы…