«А он? А он?! Будет ли он так же жить за двоих?»
Ей становится жарко, душно, и через минуту ее начинает бить озноб. Да что же это, в самом деле? Что там у него делается? И как быть ей в этом нетерпеливом смятении?
Неожиданно она обнаруживает, что так и не убрала бутылки, расставленные по росту на письменном столе. Хороша! А если сюда в ее отсутствие заглянул кто-нибудь посторонний? Хоть тот же санитар из приемного?
Она рывком распахивает дверцу письменного стола, хватает бутылки. Не лезут! Четвертинки еще можно поставить, а остальные? Положить? Но вдруг прольются? Их же надо отдать родственникам. А где список?… Тут, тут, никуда не делся. Как у нее хватило терпения выводить эти дурацкие строчки: «Водка, ¼ литра Артюхов… Водка, ¼ литра Медведко…» Андрей стоял у окна, спиной к ней, прижимаясь лбом к стеклу. Он ждал. Он ждал!..
Марлена подбегает к окну. Вот здесь он стоял. Вот так. И лоб его касался вот этого места… Она прижимается лбом к стеклу. Нет, выше. Он ведь выше ее. Она поднимается на цыпочки, вытягивает шею и, воровато оглянувшись, целует холодное стекло.
— Сентиментальная дура! — громко, презрительно говорит она вслух самой себе и тоненько смеется.
Но все-таки надо убрать бутылки.
Марлена оглядывается. Стенной шкаф! Там хранятся истории болезней тех, кто уже выписался. И тех, кто умер. Умер один Сушкевич. Один за два месяца. «Законный процент смертности!» — сказала бы Анна Витальевна Седловец. Она всегда говорит так, назидательно и скучно. Завтра она будет с удовольствием отчитывать родственников, возвращая им водку. Надо внушить ей насчет Фельзе… Этот несчастный парень совсем затоскует с Анной Витальевной.
Марлена опять набирает телефон второй хирургии.
Молчание. То есть, телефон исправно посылает гудки, но никто не берет трубку. Невыносимо!
Открыв стенной шкаф, доктор Ступина с бессмысленной старательностью выстраивает там четвертинки и поллитровки. И коньяк. И портвейн. И список туда же. Пожалуй, надо приколоть кнопкой, чтоб не пропал. Марлена яростно всаживает кнопку в стенку шкафа. Вот так, теперь все. Теперь можно идти.
В коридоре, у столика сестры, она останавливается и небрежно бросает:
— Я иду в первую хирургию, хочу проконсультироваться насчет этого больного… Фельзе. Если будет надо, вызовете меня оттуда.
— Хорошо, — равнодушно говорит сестра и так же равнодушно добавляет: — Но больной Фельзе все еще не уснул. Он очень беспокойный.
— Беспокойный? Чем?
Сестра пожимает плечами.
— Спрашивает, куда ушел врач. Спрашивает, какой ему поставили диагноз. Спрашивает, почему его положили в терапию. Спрашивает, как отсюда звонить по телефону.
— Почему же вы меня не позвали?
— А зачем было вас звать? Болей у него нет. Просто капризничает.
— Интересно, как бы вы капризничали на его месте!
Марлена отходит от столика, оставив сестру в состоянии крайнего негодования. Дверь в палату, где лежит Фельзе, приоткрыта. У его кровати на табуретке сидит тетя Глаша и журчит, журчит тихим, спокойным голосом. До Марлены доносится:
— Не привыкли болеть-то, вот и беспокоитесь. А страшного ничего нет, уж я вижу. Отлежитесь у нас маленько и встанете. Завтра позвоним, кому пожелаете. Навещать вас придут. У нас на этот счет вольготно: хоть каждый день ходи. И халатов не заставляют надевать. Не больница, а чистый дом отдыха…
Невольно улыбнувшись, Марлена подходит к постели. Тетя Глаша, завидев ее, хочет подняться.
— Сидите, сидите, тятя Глаша, я вот тут устроюсь, — Ступина присаживается на краешек кровати. — Уколы сделали? Грелки принесли?
Фельзе кивает.
— А порошок?
— А порошок они под матрац спрятали, — безмятежно сообщает тетя Глаша.
— Витольд Августович!
— Что за порошок? — подозрительно спрашивает Фельзе.
— Легкое снотворное. Вы возбуждены, а вам сейчас важнее всего покой.
— Я не хочу привыкать к наркотикам. Еще рано. — Он вызывающе и гневно смотрит на Марлену.
— Это не наркотик, — спокойно говорит она. — Люди, не употребляющие снотворных, спят от этого порошка, как грудные дети.
— Не успокаивайте меня.
— Я не успокаиваю, а говорю правду.
Фельзе вдруг оживляется.
— Правду? А для чего тогда вы спрашивали меня об аппетите и весе? Почему вы интересовались, не худею ли я последнее время? Вы и на это можете ответить правду?
Марлена отвечает без запинки:
— Могу. Потому, что проверяю признаки, которые не имеют ничего общего с опухолями.
Это та полуправда, без которой — Марлена внутренним чутьем угадывает взвинченность Фельзе — он ни за что не уснет. Но Фельзе и сам жаждет утешений. Недаром Степняк кричит им: «МХАТ! МХАТ!»
— Хорошо, — угрожающе говорит Фельзе, — я приму этот порошок, если вы мне дадите слово…
— Какое слово?
— Позвонить по одному телефону.
— Ох, с удовольствием! Сейчас запишу номер… Тетя Глаша, дайте водички, Витольд Августович запьет…
Тетя Глаша ловко нашаривает порошок под матрацем и подает пластмассовый зеленый стаканчик с водой.
— Не поднимайтесь! — предупреждает Марлена. — Тетя Глаша, лучше поильник… Откройте рот!
Она сама добросовестно высыпает ему на язык весь порошок, до последней крупинки, и Фельзе послушно запивает кипяченой водой из носатого, похожего на чайник поильника.
— Ф-фу! — морщится он. — Какая горечь!
— Мединал! — поясняет Марлена. — Ну, говорите номер и кого вызвать.
Он говорит и после паузы спрашивает:
— Вы утром сменитесь? В котором часу?
— В восемь.
— Могу я рассчитывать, что вы позвоните до ухода?
— Даю слово.
— А то она будет очень волноваться.
— Это ваша жена?
— Да. Она, конечно, помчалась вместе со мной, но я ее сразу отправил: внизу было очень страшно.
— Почему страшно?
— Я же сказал вам раньше: там тяжелораненый.
— А, да, да…
Марлена хочет подняться. Ей тоже страшно — за Рыбаша. Но Фельзе смотрит почти умоляюще:
— Посидите еще немножко! Я, кажется, в самом деле скоро усну.
— Тогда не разговаривайте…
Она сидит на краешке его кровати и думает о незнакомой женщине, жене этого человека, которую он сразу отправил домой, потому что в приемном отделении было очень страшно. Он не хотел, чтоб она видела страшное. А сейчас она, должно быть, мечется в ужасе и отчаянии по комнате и не знает, как дожить до утра, когда можно будет позвонить или прибежать в больницу и, замирая, спросить: «Ну, как?.. Что он?..» Интересно, какая она? Есть у них дети? Давно они женаты?
До чего странно все-таки, час назад она не подозревала о существовании инженера-проектировщика Витольда Августовича Фельзе. Он жил здесь же, в Москве, ходил по тем же, что она, улицам, может быть, сидел с нею рядом в троллейбусе или в театре, может быть, читал те же книги или в один миг с нею, услышав о запуске космической ракеты, восклицал: «Ух, здорово!» Но ей не было до этого никакого дела. И вдруг — неожиданная дурнота, холодный пот на лбу, боль, пронзительные гудки скорой помощи, и вот он лежит на больничной койке, среди незнакомых, чужих людей, и, как напуганный ребенок, цепляется за Марлену: «Посидите еще немножко!» И она сидит возле него и думает о его жене, которую никогда не видела, и о том, что будет с ними обоими, если… Пожалуй, сестра Зоя Богдановна (вспомнила, все-таки, как ее зовут!) сказала бы, что доктор Ступина потакает бессмысленным капризам больных. Да и Анна Витальевна Седловец недовольно поморщилась бы: «Ах, милочка, поменьше, поменьше сердца! Мы должны их лечить, но нянчиться нам просто некогда…» Как досадно, что завтра дежурит именно Анна Витальевна! С Нинель можно договориться, она рассудительна и суховата, но у нее есть душевный такт. Про Юлию Даниловну и говорить нечего, — деловитая, ровная, даже иногда суровая с виду, а сколько в ней горячего участия к каждому, кто лежит в этих палатах! Даже этот старик Отто Карлович Бангель с его розовой лысиной умеет так хитренько подмигнуть больному, что человек невольно расплывается в ответной улыбке.
