В ушах у него зазвенело, перед глазами поплыла мутная пелена.

— Борюсик, успокойся, родной мой. Давай все обсудим вместе, не торопясь. Не будем рубить сплеча.

Геня усадила его на диван, положила ему под язык таблетку нитроглицерина, села рядом и взяла за руку.

Сквозь звон в ушах он услышал знакомый голос:

— В самом деле, сынок, что ты так разволновался, мы с тобой столько раз говорили об этом, вспомни: На будущий год в Иерусалиме! Мечта сбывается, радоваться надо. Не я, твой прадед, не мой сын Арон, не ты, а твой сын, а значит — твои внуки и правнуки. Не сомневайся, сынок, так и должно быть.

Борух-старший всегда прав, подумал Борис Григорьевич. И нет в этом никакой мистики.

Он никогда не помышлял об Израиле, но что греха таить — сколько раз думал в сердцах: улететь бы куда глаза глядят, чтобы не было этих турникетов, хлопающих за спиной, «почтовых ящиков» не для газет и журналов, всеобщего лицемерия и всегдашнего страха за детей, за их жизнь, если не в прямом, то в переносном смысле. Пятый пункт, процентная норма и всегда свой среди чужих и чужой среди своих одновременно.

Никакой мистики.

Может быть, поэтому, преодолевая мучительный и сладкий страх высоты, он стал заниматься парашютным спортом, ездил по выходным на аэродром ДОСААФ под Вязьмой и каждый раз, паря в воздухе, с замирающим сердцем повторял про себя, как заклинание: хочу приземлиться не здесь…

Вряд ли он имел в виду что-то определенное. Во всяком случае, не Иерусалим, на котором с детства был помешан дед Арон. Начитался книжек и бредил наяву: Куда бы я ни шел, я иду в Иерусалим… Стоят ноги наши в воротах твоих, Иерусалим…

Как предсказание судьбы, которое сбывается. Напророчил, выходит, дед Арон.

Колюня в тридцать три года наконец женился. Влюбился с первого взгляда, а как же иначе — это у них наследственное. До этого Колюня вообще не замечал девушек: работа, книги, теннис, бассейн и встречи со школьными друзьями — только мальчишники. Они с Геней уже начали беспокоиться: мужчина — не мальчик. В его возрасте все Тенцеры были женаты, имели детей, даже Арон с Широй родили своего долгожданного первенца, когда Арону было двадцать шесть, а Шире двадцать семь.

Шурочку Колюня увидел на улице, она ползала на коленках по талому снегу на тротуаре возле подъезда их дома, собирала рассыпавшиеся из папки рисунки, мокрые, грязные, люди шли мимо, наступали на листы бумаги, толкали ее. Она беззвучно плакала. Он присел рядом и стал помогать ей.

— Они шли прямо по моим рисункам, никто не остановился. Никто! — Она всхлипнула, совсем по-детски, жалобно и горько, потом улыбнулась сквозь слезы и ткнулась мокрым лицом в его щеку. — Только вы… Вы — необыкновенный! Особенный!

Она снова поцеловала его. Смущенный и растроганный ее непосредственностью, Колюня нарочито сдержанно сказал:

— Вашу рану надо срочно промыть. Я живу в этом доме, пойдемте.

Правая коленка у нее была сильно разбита, кровь смешалась с грязью. Она доверчиво оперлась на его руку и, с трудом наступая на ногу, пошла рядом. Так Борис Григорьевич и Геня первый раз увидели Шурочку — всю в слезах, перепачканную уличной грязью с разорванным чулком, разбитой коленкой и влюбленными глазами. Она сразу понравилась им.

Шурочка была на шесть лет младше Колюни, что в точности вписывалось в семейный норматив Тенцеров по мужской линии и было хорошим предзнаменованием.

У Тенцеров все браки были удачными, если что-то и случалось, то по воле Бога, как учил дед Лазарь, — известно ведь, что Он располагает человеком по какому-то Ему одному ведомому промыслу.

Дивны дела Твои, Господи, — со стенаниями и плачем исторгается из покалеченной горем души.

Дивны дела Твои, Господи! — возносит человек к Нему и с благодарностью.

Не было повода печалиться, радовались удачному выбору Колюни. Александра, Шурочка замечательная девушка из интеллигентной еврейской семьи: отец — филолог, русист, специалист по суффиксам и префиксам, мама — театральный художник. Шурочка не доучилась в полиграфическом институте, недурно рисовала, делала кукол из кожи, попутно занималась в театральной студии, училась играть на флейте, увлекалась кукольной мультипликацией.

Круг ее интересов был настолько разнообразен и неординарен, что, когда она пошла учить иврит, никто не придал этому большого значения, даже узнав, что на курсы они ходят вместе с Колюней. Правда, обучение было тайным, курсы они называли «ульпан» и вслух, особенно при посторонних просили не произносить это слово. Вообще, некий ореол таинственности вползал в их обычный нормальный открытый дом.

Родители Шурочки жили в коммуналке, поэтому Шурочка переехала к Тенцерам, и все происходило у них на глазах.

— Партизанщина какая-то, Тимур и его команда!.. — возмущался Борис Григорьевич, записывая невразумительные тексты, которые вежливо передавали по телефону для Шурочки и Колюни их новые знакомые.

— Вы не волнуйтесь, ребята все поймут, только передайте слово в слово, пожалуйста, — успокаивали на том конце провода.

— Ты посмотри на эту абракадабру, Генюся! Что за шифровки? Я не желаю играть в эти игры. Так и передай им — без меня! И лучше не в моем доме.

Однако не всегда удается повлиять на обстоятельства по своему усмотрению. Ульпан через какое-то время переехал на квартиру Бориса Григорьевича и Гени. Их, собственно, даже не спрашивали, просто поставили перед фактом.

— Это ненадолго, папа, не волнуйся, ничего страшного, — успокаивал его Колюня.

Шурочка была настроена решительнее.

— Мы меняем адреса, чтобы нас не засекли, — напористо сказала она. — Вы должны это понять.

— Я ничего не должен. И ничего не понимаю. Что за подполье такое? Я вас спрашиваю?

— Курсы действительно подпольные. То есть официально не разрешенные, — заикаясь от волнения, сказал Колюня. — Но скоро все изменится, пап, вот увидишь.

В доме постоянно стали мелькать разные люди — обычные, светские, даже непохожие на евреев, и длинноволосые, с черными бородами, в кипах. Они рассаживались в гостиной, самой большой комнате в их квартире, дверь не закрывали из-за духоты, и Борис Григорьевич, присев на стул в коридоре, чуть в стороне, чтобы его не было видно, и, делая вид, что углубленно читает газету, внимательно прислушивался, стараясь не пропустить ни одно слово.

Колюня много раз говорил:

— Заходи, папа, посиди с нами.

Он ценил деликатность сына: не поучи с нами, а посиди. Но отказывался наотрез:

— Что я там потерял? Для чего мне это собрание?

Другие «ученики» тоже звали его, но он был непреклонен.

И все же его час настал — им нужен был миньян для чтения кадиша по умершему однокласснику. Он не смог отказать, вошел в комнату, ему дали кипу и молитвенник. Что произошло дальше, он не помнит.

Взволнованно мечутся длинные языки догорающих свечей. Раскачиваются в такт молитве прадед Борух, дед Арон и Лазарь, все ученики подпольного ульпана. Только он один, Борис Григорьевич Тенцер, лежит не шелохнется. И молитва, возносимая высоким, чистым голосом, рвется за край неба, туда, где сам Господь Бог слушает никогда не умолкающий кадиш и смахивает слезу…

И показалось ему, что на его лоб упала горячая, тяжелая слеза…

Подпольный ульпан вскоре снова поменял адрес, в доме воцарился прежний порядок. Но Бориса Григорьевича не покидало ощущение, что с чем-то очень важным для него он попрощался навсегда.

В аэропорт провожать Колюню и Шурочку поехали ее родители, Геня и Галюня-Ксения. Он попрощался с ними дома, сухо, сдержанно, даже присесть на дорожку отказался.

— Будь последователен, сын мой, или ты — там, или — здесь. По-другому не бывает. Рвать — значит рвать, безжалостно, даже если по живому.

Он был сам себе отвратителен. И, услышав за спиной какое-то движение, очень обрадовался, потому что сразу понял — они пришли к нему на помощь.