Но Ося же смотрит на нее! Быстро отвела руки, сделала вид, что потерла виски. Ося знает, какие у нее дикие головные боли бывают. Отвела руки и узнала старушку, которая толкала Данино кресло, — юркая ящерка-самозванка, Осина лженяня, зловредный червь, который точил изнутри яблоко, Ося рехнулся!

— Соня, ты, конечно, помнишь няню? Она спасительница наша, мы бы с Даней без нее пропали.

Лицо няни жило неподдельной любовью. Любовью светилась каждая морщинка, она, как и прежде, часто-часто моргала глазами, на ресницах блестели слезы, она нежно гладила Данину понурую голову и с обожанием и благоговением смотрела на Осю.

Так притворяться нельзя.

Значит, Ося остался чудодеем и продолжает раздавать мороженое.

Какое счастье!

В сугробе, как в теплой берлоге, уютно, тихо, безмятежно. Соня нашла свой укромный уголок, здесь и угомонится. И голова почти не болит. Ее вообще как будто нет, и рук и ног не чувствуется. Легко, спокойно. И кажется, что Ося несет ее на руках, она крепко обхватила его за шею, прижалась щекой к щеке — так уже было однажды, когда она провалилась в глубокую расщелину в горах. Они тогда увлеклись альпинизмом. Только Ося всерьез, а она как всегда — попробовать, испытать новое ощущение. И пошла в маршрут с таким же новичком, без Оси. Он отлучился из лагеря на несколько часов. Она висела над пропастью, теряя сознание от страха и боли, и мысленно взывала: Ося! Ося! Он спас ее.

— Ну что опять случилось, дурочка моя?

Ося! Голос лишь немного странный. Это после пожара. Соня все вспомнила. Энгельса — Маркса — Ленина — Ося. Она не дошла до его сторожки, значит, он сам нашел ее, как всегда.

Даня улыбается и воркует, няня хлопочет, пахнет сдобным тестом. Все потихоньку налаживается.

— Оська, у меня мозговая опухоль, я скоро умру. Что мне делать?

Ося прижал ее к себе, покачивая как младенца, провел рукой по голове.

— Где? — спросил.

Она положила его израненную руку на свой левый висок.

— Что делать, Ося?

— Жить!

Жить!

Ося повелел ей жить. И Соня решила безотлагательно приступить к исполнению Осиного наказа.

Вернулась домой. Вошла в прихожую, прислонилась спиной к двери и, не зажигая свет, прислушалась. Что-то насторожило ее. Какой-то звук доносился из спальни. Соня съежилась от страха. Совсем иначе представляла она себе начальный этап продолжения жизни.

Думала зажечь все лампы и свечи, чтобы ни одного темного закутка не осталось, распахнуть окна настежь, запустить метель в квартиру, чтобы выдуло, выветрило всю нечисть, что притаилась в закоулках и щелях и вяжет, плетет паутины узлы, и затягивает ее в свои сети, и хочет задушить. Как паук муху.

Но Соня не сдастся. У нее теперь совсем другая установка — жить.

Поэтому сразу после выветривания нечистой силы учинит генеральную уборку, какая вовек не снилась, или еще лучше — капитальный ремонт. Это, правда, потребует немалых финансовых вложений, а она вся в долгах: обследования, лекарства, предстоящая операция и всякие другие надобности, которые пока еще никто не отменил.

Но — по мере поступления.

Сейчас только посмотрит, кто там сопит в ее спальне. Тихонько, на цыпочках, в темноте, чтоб не спугнуть, и оглушит бабушкиной палкой с металлическим набалдашником. В целях самообороны — это ведь ее квартира.

Дверь спальни открыта, и явственно слышно — на тахте кто-то сопит. Подняла палку над головой, еще шаг и — искры из глаз. Аааааа!!!! Ударила разбитую коленку. Здесь, в этом месте ничего не стояло — обо что ударилась? Свет полоснул по глазам, различила темный силуэт, шорох, снова замахнулась палкой и вдруг:

— Сонюша, господи, ну где ты пропадала? Я уже не знал, что думать. По больницам и моргам звонил. Сегодня собирался в милицию подать заявление.

— С какой это стати?

— Заявить о пропаже.

— У тебя что-то пропало?

— Тебе бы только шутить, Сонюша.

— Да, я шут, я паяц, — пропела. — Так что же?

Игоша встал, зажег свет, и Соня обнаружила, что он передвинул-таки комод к противоположной стенке. Наконец сподобился, а она сподобилась снова врезаться левой коленкой — на сей раз в правый угол комода. Ну что его теперь обратно двигать или выбросить вовсе? Бабушкин комод — реликвия, в нижнем ящике раньше мамины панно лежали, теперь Соня туда сложила грамоты в деревянных рамках с золотой окантовкой. Если ее не станет, решила, некому и не для чего рамки со стены снимать и вслух зачитывать. Дедушка Армик и Мих-Мих будут приходить в райский сад и молча сидеть за столом. Они ей обещали. А комод Соня перевезла в свою квартиру, разговаривает с ним. Как с живой душой, иногда гладит, прижимается щекой и вдыхает аромат бабушкиного дома, яблоневого сада, исчезнувшего детства, ловит обрывки тонких нитей и пытается соединить, чтобы восстановить утраченную картину. Не выходит. Реставрации не подлежит. Как мамины панно. Время сделало свое дело.

А Игоша — свое: передвинул бабушкин комод в результате систематических Сониных домогательств. И зря, наверное, раз она все равно коленку травмировала. Местонахождение комода оказалось проблемой многозначной — Соня попробует ее решить на досуге. Сама, без посторонних свидетелей. Она вообще не понимает, что Игоша делает в ее квартире и по какому такому исключительному праву спит в ее постели. Да еще в ее отсутствие.

У нее сейчас совсем другие планы, и Игоша — она только что в этом убедилась окончательно — совершенно не вписывается в контекст ее возрождения. Не вписывается. А значит, не стоит того, чтобы растрачивать на него драгоценное время без всякой пользы для себя и удовольствия.

Соня долгим взглядом посмотрела на Игошу, точно на экране компьютера увидела все его внутренности, вены, сосуды, кости скелета, позвоночник, мышцы — все было окрашено в зелено-розовые тона, выглядело безвкусно, не эстетично, особенно жалко смотрелся главный мужской орган — безвольно обвислый, мелко, конвульсивно подрагивающий, как собачий хвост.

Ничтожное зрелище, вынуждена была признать Соня. Уязвленное самолюбие вскинулось было, душа содрогнулась от предвкушения много раз пережитых страданий. Ну уж нет.

Решительно и быстро — вперед, сквозь обалдевшего Игошу, как иллюзионист сквозь стену. Окна нараспашку — и вот уже в квартире пуржит и вьюжит, по паркету метет поземка, градусник на кухне показывает минус шестнадцать и за окном — минус двадцать пять. У Сони лицо пылает — то ли от стужи, то ли от возбуждения. Снежинки зависли в воздухе, как яблоневые лепестки в бабушкином райском саду.

Ощущение праздника зародилось в ней, будто ребенка зачала, — еще нет никаких симптомов-предвестников, нет и быть не может, только тоненько поет глубоко-глубоко внутри чей-то ангельский голос. Соня съежилась в комок от страха, она знает, какой дьявольской кодой может закончиться эта ангельская песня, знает, не забыла. И никогда не забудет. Она, конечно, еще ни разу не умирала, но может поклясться самым святым — это страшнее смерти. Боль непереносимая, внутри, снаружи — все звенит от боли, словно без наркоза, по живому, ввинчивается скребок в насильственно раскрытое лоно, где один на один с неминуемой гибелью бьется и трепещет зачатая ею живая клетка, ее дитя нерожденное. Одинокое, беззащитное.

Господи, она забыла простую незатейливую мелодию праздника будней. Ее опять совсем не туда занесло. Ося велел ей жить! Я люблю тебя, жизнь!..

Конечно, любит, еще как любит.

— Сонюша, что ты делаешь? Ты с ума сошла?

— Нисколько.

— Тогда что?

— Генеральная уборка. Или нет, капитальный ремонт, евроремонт. Знаешь, когда стенки ломают, джакузи ставят, навесные потолки и все такое прочее. Слышал?

Шторы сняла, ковер свернула, теперь — старые журналы выбросит, давно собиралась, с семидесятых годов пыль собирают. Настал час расставания.

— Ты бредишь, Сонюша.

— Нисколько, мне не нужно столько стен, лишние сломаю. Кстати, и ты в связи с этим свободен.