Бабушка Рая подошла к воротам, распахнула настежь, если хочет, может войти, бедняжка. Ветер доносит мягкий мужской голос с ясно различимыми фальшивыми нотами, ее, бабушку Раю, не обманешь, обрывки разговора рисуют недобрую картину: сука, ё… обморок… на руках носил… квартиру опечатали… собака… бездомная… Виконт… принцесса… Конечно же Николай, муж Нинели, вот оно что, подумала бабушка Рая и ясно увидела лежащую на полу чужой квартиры Сонечку. Нет тебе места среди нас, рубанула рукой по воздуху, как отрезала, Нинель простит меня и поймет, а может быть, уже поняла, ведь почему-то пришли порознь.

Кстати, где она, где Нинель, мать жениха? Она любит опаздывать, и Сонечку учила, приходишь последняя — все внимание переключается на тебя, стоишь, как примадонна в перекрестье прожекторов, телекамер, фотообъективов. Сладкая минута. К ней готовиться надо тщательно, произвести фурор не так просто, но вполне возможно.

Бабушка Рая улыбается, раскинув руки для объятия. Такое только Нинель могла придумать, привязала к инвалидной коляске тысячи разноцветных воздушных шаров и спустилась в райский сад прямо с неба, два пальца, сложенные колечком, засунула в рот и оглушительно засвистела как на стадионе «Динамо» во время футбольного матча любимой команды. А что? Нинель была бы не Нинель, если бы тихо, как все вошла в калитку.

Бабушка Рая, спеша навстречу дорогой гостье, подхватила где-то резной посох с медным набалдашником, когда-то подаренный ей Гришей, его собственноручного производства, трижды стукнула им оземь и зычным голосом заправского распорядителя балов объявила:

— Нинель Прекрасная, дорогая мама дорогого жениха нашей дорогой невесты!

И еще три раза стукнула посохом о землю.

Все зааплодировали, отбивая ладоши, громче всех сама Нинель, «браво!» — кричит, сложив руки рупором, «браво!» и кланяется во все стороны. Одета и причесана сногсшибательно: шорты из лоскутов немыслимых тканей, не совместимых ни по цвету, ни по фактуре, вызывающе яркие, клоунские, на плечах такая же пелерина, а на голове — вместо кудряшек допотопный «вшивый домик», начес Бабетты. И откуда ни возьмись — пять визжащих от радости собак, всех мастей и размеров, каждая со связкой воздушных шаров, привязанных к ошейникам. Соня приблизилась почти вплотную к этой живописной компании и подумала как в первый раз: «Снимается кино». А Нинель легко поднялась с инвалидного кресла, подпрыгнула на одной ноге, на другой, как маленькая девочка, крепко обняла Сонечку и горячо зашептала на ухо:

«Я не обманула тебя тогда, девочка моя, я просто хотела, чтобы ты не ждала, а жила. И с Виконтом должна была случиться большая беда, мы отвели ее с тобой, девочка, помнишь, я прыгнула в окно, а то бы это он сделал, застав меня пьяной. Так и сказал — выпрыгну из окна…»

Обнялись еще крепче. Нинель необыкновенная мама, необыкновенная.

— И мама, и папа, — подхватила Нинель. — Не скажу, что нашла своего мальчика в капусте или аист принес, нет, конечно, это сказка для взрослых, он опустился ко мне прямо с неба падающей звездой, я поймала звезду кончиком языка и загадала желание. Оно сбылось!

Виконт склонился, чтобы поцеловать ее и шепнул Сонечке:

— Так это мама все подстроила.

Они улыбнулись. И бабушка Рая улыбнулась, она теперь тоже знает эту тайну.

— Мороженое! — громко-громко, перекрывая все звуки. — Маааа-роженое!!!

И в ворота въехала большая самоходная повозка, переполненная мороженым всех сортов.

— Мороженое для всех! — широко улыбался Ося, ведя за руку Даню, рядом семенила бывшая лженяня, часто-часто моргала глазами и с обожанием и благоговением смотрела на Осю.

Так притворяться нельзя, в который уже раз подумала Соня.

Появилась Шура в шапочке из разноцветного ириса, плотно облегающей голову, все ее ямочки светились добротой, и еще три — две на щеках и одна на подбородке: Львенок был похож на нее как две капли воды. Она моя мама, шепнул он, проходя мимо Сони, все остальное — конфабуляция чистой воды. Макс быстро рисовал черным углем портреты гостей, вырывал листы из альбома и раздавал направо и налево.

И мороженое всем, всем.

Кузьма, хирург от Бога и любимец дам, старая большевичка Миряка, восьмидесятилетняя профессор-нейроофтальмолог, почасовой консультант Софья Ефимовна Резник, передовая нянечка Пелагея — все раздавали мороженое. Сбылась Осина мечта.

Все в сборе.

— Пожалуйте к столу, — торжественно объявила бабушка Рая. — Величать и поздравлять молодых.

Засуетились, зашумели, пропуская друг друга, сдвигались поплотнее. Расселись, наконец, затихли.

Падали белые лепестки с яблонь, стол стараниями дедушки Армика стоял по-прежнему крепко. Сидели немного вразнобой, не как прежде, но такого полного собрания не было никогда. Все здесь. Все, кто не мог не прийти в этот день в райский сад бабушки Раи.

У каждого были свои причины.

У каждого были свои причины.

Армик посмотрел повлажневшими глазами на Сонечку и Виконта, повернулся вправо, влево, назад, будто искал кого-то. Может, нашел, а может быть, нет. Еще раз обвел глазами всех, всматриваясь в лица, улыбнулся, вздохнул, поднял бокал с шампанским и громко, что было сил, выкрикнул, пересиливая удушливый спазм в горле:

— Горько! Горь-ко!!

То ли традицию поддержал, то ли итог подвел: горько!

И покатилось над столом, напоминая то раскаты грома, то протяжный стон сквозь смех и слезы, сквозь гомон и шорох, сквозь невысказанное, невыплаканное, непрожитое, объединяя, разъединяя навсегда, приподнимая над мелочной обыденностью непрощенных обид, несбывшихся надежд, покатилось дальше, выше в наполненную ожиданием бесконечность. О-о-ооо!

Горь-ко! Горь-ко!

В райском саду — свадьба. Молодые целуются.

Моисей Кислер был старьевщиком, сколько себя помнит. И отец был старьевщиком, и дед. Занятие свое Моисей любил и гордился преемственностью.

— Династи´я, — говорил он часто, к месту и не к месту, потому что любил красивые слова. — Династи´я, — повторял удовлетворенно, делая ударение на предпоследнем слоге, и с большим значением тыкал прямо в небо толстым указательным пальцем трехпалой от рождения правой руки. — Чтоб вы все знали: мой дед Шмуель Авраамович был старьевщиком, мой папаша Ицхак Шмуелевич был старьевщиком, мой дядя, брат папаши, горбун Янкель Шмуелевич, дядюшка Яня — тоже был старьевщиком, хоть ему тяжелее других приходилось толкать груженную с верхом тележку. Зато когда он пел своим божественным, как у кантора, голосом «старрррьёооо берррьёооом!», мурашки бежали по коже и слезы накатывали, как во время святой молитвы. Да упокоятся с миром души их под крылом Божьим.

Я тоже старьевщиком стал, кем же еще. Да только на мне это родовое занятие кончится, чтоб я так жил, — кончится, сынов не дал Господь милостивый. Дочек, правда, тоже не дал. От них, конечно, проку в деле так и так не было бы. Но все равно прискорбно: мы с Геней, женой моей, год за годом вдвоем да вдвоем, устали друг от дружки, обессилели, порой выть хотелось от тоски, а один раз даже топиться решила Геня. Пошла к морю ночью, в шторм, а плавала как топор, не смотрите, что всю жизнь у моря прожила от рождения до смерти. Едва успел сзади за волосы ухватить, распустила по плечам, как будто снова в девках ходит, черные, густые, что конская грива. Обернулась, лицо белое-белое, как луна в морозную ночь, глаза блестят. Устала, говорит, Мойша, отпусти, помоги, не могу, молит, больше жить в тоске бездетной. Ой, вей, за что такая мука, прямо в сердце игла острая вонзилась от ее слов.

Моисей-старьевщик был малограмотный еврей, который едва полтора класса отучился в хедере, в незапамятные времена, задолго до революции. Читал, как все местечковые мальчишки, на древнееврейском языке Тору, получал крепкие подзатыльники или удар по рукам линейкой от вредного меламеда[2], которого забыть не смог до глубокой старости, по ночам иногда просыпался от незабытого детского страха и чувствовал, как шевелятся волосы на лысой голове. Злой как черт меламед навсегда отбил у маленького Мойши охоту к учению. Никогда больше не садился за школьный стол, никогда — не верил, что учителя бывают добрыми, мудрыми и не бьют детей. Он и своих детей не отдал бы в школу ни за что на свете.