Гостей становится все больше. Рая поднялась из-за стола, вышла навстречу. Со всеми поздороваться надо и место за столом указать.

Восточный люд толпится возле калитки, все черноволосые, черноглазые, смуглые, красавцы как на подбор, мужчины, женщины, дети — армянские родственники, со стороны Сурена и Армика. Все гурьбой и громко говорят наперебой, а Сурен один стоит в стороне, бледный, ссутулился, голову в плечи втянул, шагу сделать не может.

— Иди, Суренчик, иди, сынок, у твоей дочери свадьба, она ждет тебя и будет рада. Без родного отца и свадьба не свадьба. — Лицо Натэллы светилось тихой радостью, и она легонько подталкивала его в спину.

— Иди, сынок, отец поможет. — И окликнула мужа: — Армик, Суренчик пришел, помоги нашему мальчику.

Армик давно уже ждал Натэллу и Сурена, для него они главные гости на этой свадьбе — отец и бабушка невесты. Только так судьба распорядилась, что их-то как раз в райском саду не знают, Сурена — Лизонька и Рая, а Натэллу — вообще никто. Настал час познакомить их с Сонечкой, его, Армика, звездный час, после этого он может спокойно уйти с Натэллой и Суреном, Сонечка теперь не одна, Виконт ее беречь будет пуще, чем жизнь.

Старый Армик чувствует — это настоящая любовь, как у Сурена с Лизонькой, и полный бездонный рог счастья Виконту в руки вложил. Береги, сказал, как зеницу ока, не расплескаешь — на веки хватит, горе родители за вас испили сполна, сказал, и разбил вдребезги оземь другой рог. Обнялись все разом, Сонечка к Сурену прижалась, затихла, наконец-то я тебя нашла, шепчет, наконец.

Рая издали наблюдает за ними, не хочет мешать, больше такой встречи не будет никогда, знает, день сегодня особенный — свадьба. Только Лизоньку никак не отыщет глазами, должна быть здесь, рядом с ними. А вот — из-за спины Сурена выглянула, смущенная, испуганная, счастливая, тоже знает, что Суренчика своего ненаглядного не увидит больше, но она с ним при жизни как перед смертной казнью простилась, теперь не так страшно. И Сонечка с ними. Нет больше страшной тайны, нет стыда, и вины их ни перед кем больше нет. Полное облегчение наступило, дыхание сделалось свободным и глаза не отводят в сторону, глядят спокойно и открыто.

Подошла к ним Рая поближе, и отец Виктор подошел — вся семья впервые вместе собралась, две бабушки, два дедушки, мама, папа, дочка. И ее жених новобрачный Виконт.

Со стороны отца невесты много родственников съехалось на свадьбу, как полагается по традиции — все, кто мог: трое сыновей Сурена, один старший, Сонечкин погодок, другие — помладше, вырасти, мужчинами стать не успели мальчики, в Степанакерте остались навсегда юношами. И говорят только по-армянски, по-русски совсем плохо. «Сонечка, сестренка, поздравляем, желаем счастья до небес и выше». Сурен научил, хотел, чтобы сводные братья красивые слова сказали дочери в день ее свадьбы. А сам только прижимал к себе худенькие плечики дочки и целовал в коротко стриженную макушку, волосы кололи губы: «Ёжик мой, все будет хорошо, ты будешь счастлива за всех — за Армика и Натэллу, за маму и за меня, за бабушку Раю с ее несостоявшейся любовью, за братьев твоих, у которых никогда не будет детей. За всех! Ты просто обречена на счастье».

Сусанна подвела к ним семерых сыновей с женами, детьми, внуками, родителями и родственниками жен, большая получилась процессия, все с цветами, подарками, осыпали молодых белыми розовыми лепестками, запуржило в воздухе, будто уже опадает яблоневый цвет в райском саду.

Натэлла обняла Сусанну: «Спасибо за Суренчика», — сказала. Та расплакалась в ответ: «Не уберегла я мальчика нашего, прости». Армик подошел, утешить хотел, растерялся, слова вымолвить не может, горечь душит, и кто перед кем сильней виноват — не решить. Только негоже на свадьбе внучки горевать и плакать, раз собрались все вместе — танцевать и петь будем.

Раздался фрейлехс, свадебный мотив, армянские мужчины затянули свою песню, а Гриша пытался подыграть на своем аккордеоне и тем и другим. «Эх, давно не брал я в руки гармонь», — прокричал и запел приятным баритоном: «Ах, эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала…» И глаз не сводит с Лизы, которая как завороженная глядит на Сурена, обо всем позабыла. А Клава, бедная ревнивица, все подмечает и украдкой слезу смахивает, видит — не нужен Лизе ее Гриша, не нужен, она на него внимания не обратила, хоть поет хорошо и громче всех, для нее свет клином на Сурене сошелся. Зря развелась с ним, гордость заела, а в результате — при своем интересе осталась — ни с чем.

Она, Клавдия, вообще никому не нужна. Даже дочкам своим. Ольга, конечно, на свадьбу не прилетела, да она и родителей хоронить не будет, подумала Клава и зачем-то показала бабушке Рае телеграмму от старшей дочери: «У вас о’кей, и у нас о’кей, бай». А на телеграмме — фотография: Ольга и ее чернокожий муж адвокат, почти миллионер стоят полуголые в одних шортах на фоне зеленого газона английского парка, держатся за руки, улыбаются голливудской ни про что улыбкой, а на шее у каждого — питон. Такая жизнь в штате Алабама.

Клавдия и Инче хотела показать фотографию, но та демонстративно отвернулась, фыркнула и пошла прочь от матери и Игошу за собой тащит, а он упирается и оглядывается на Сонечку. У Инчи глаза заплаканы, тушь течет по щекам, она всхлипывает и шепчет сама себе какие-то жалостливые слова, потому что в этой толпе нет ни одного человека, кому бы душу излить, всю боль, все переживания — просто поделиться, ничего не требуя взамен. Чтобы выслушали. Ни одного.

Ни мать, ни отец, ни сестрица со своим негром, ни подруга детства Сонька, из-за которой, собственно, и плачет так безутешно. Сначала огорошила своей мозговой опухолью, попрощалась практически, наговорила всяческих несправедливых упреков и как колобок покатилась дальше прощаться с миром. А Инча чуть не отравилась с горя, Бог миловал, не получилось, и она, сломя голову, помчалась на ускоренные курсы медсестер, чтобы за умирающей подругой профессионально ухаживать. Диплом с отличием получила и полетела к Соньке, чтобы заступить на пост безотлагательно. Но Соня на нее, оказывается, уже не рассчитывала, и на Игошу тоже, столкнула их лбами на пороге и дверь за спиной захлопнула, а из-за двери снег валил и ветер завывал как в таежном лесу. Вечные у нее фокусы.

Инча и Игоша запорошенные снегом, с симметричными шишками на лбу (если встать лицом к лицу) поплелись, взявшись за руки, прочь от Соньки-Сонечки и занялись любовью в ближайшем по пути доме, то есть у Инчи. Но как-то не очень здорово у них получилось, будто второпях в сэкандхэнде из груды тряпья вытащили друг друга, без примерки, и не сошлись размерами, и фасоны неподходящие, и главное — этот тошнотворный запашок предмета бывшего в употреблении, причем б/у в одних и тех же руках, что выдавал пронзительно-горький миндальный запах, знакомый обоим.

Ах, Сонька, Сонька. Сама-то не умерла, а замуж выходит, и не за кого попало — за Виконта. Инча балдела от него, просто с ума сходила, давно еще, а сейчас, как увидела, чуть рассудка не лишилась. Везет же Соньке! Да она рада за нее, рада, вот сейчас прорвется через толпу, поцелует, в обе щеки и в лоб, чтобы тушью перепачкать фату, а то стоит такая белоснежная, как яблонька в цвету.

Да пропустите же, в конце концов, подружка невесты — не рядовой гость, между прочим.

Бабушка Рая огорченно покачала головой. Как-то все неладно стало здесь, подумала: не дружат, не любят, обид накопилось, тяжелым облаком над райским садом нависли, тени повсюду отбрасывают. Из прошлого пришли добрее — смирённые, прощённые, забывшие всю кажущуюся земную несправедливость. И все же она глядит на всех и радуется.

Вот только за забором две фигуры мечутся, мужчина и женщина, не вместе пришли, может быть, и незнакомы, но о чем-то толкуют. Женщина изъясняется губами и жестами, плачет непрерывно, глаз не видно — слезами истекли, тычет указательным пальцем в спину Сурена, а и так ясно, что это его жена, на сносях еще узнавшая об измене мужа. Так и не заговорила, значит, до самой смерти, простить не смогла, хоть Сурен до последней секунды боролся за их жизни, никого спасти не сумел. Только телом своим накрыл ее и трех сыновей, когда сверху тяжелый бетонный блок падал, а снизу уже разверзлась земля.