— Прекрати, дочь, ты не имеешь права так разговаривать с нами. Посмотри на маму. Галюня — ее младшая сестра, бедная девочка погибла во время бомбежки. Как ты можешь…

— Сто раз слышала. Ненавижу ее!

— Не смей говорить так!

— Крестите меня, или я выброшусь из окна. Выбирайте!

Холод разлился по груди, во рту появился резкий ментоловый привкус, он судорожно глотал воздух и не находил слов.

Зато Генин голос прозвучал спокойно, только он один знал, чего ей это стоило:

— Девочка моя, Галюня, не торопись, давай вместе подумаем, прежде чем принимать такое решение. Твои деды и бабушки евреи…

— Евреи, русские, а мне плевать и на тех, и на других. — Тут она повернулась к нему и, глядя прямо в глаза, сказала: — Ненавижу евреев!

— За что? — Он презирал себя за этот жалкий, беспомощный вопрос.

— За то, что евреи! За то, что из-за них я — еврейка.

— Но мамины предки — русские. — Он чувствовал, что теряет сознание.

— Все равно евреи — сильнее. Крестите меня или я выброшусь из окна, последний раз говорю.

Она убежала в свою комнату и закрыла дверь. Больше он ничего не помнит, только писк монитора в кардиореанимации и вязкую сонливость, на грани беспамятства. Как ни силился, ему так и не удалось ничего вспомнить.

Когда его перевели в палату, к нему пришли Геня и Галюня. Обе были взволнованны, он это сразу заметил — Геня была бледнее обычного и все время старалась улыбаться, а у Галюни по щекам расплылись красные, похожие на диатез пятна.

— Папочка, прости меня, пожалуйста, я больше никогда так не буду, — порывисто сказала она, как маленькая девочка, и поцеловала его в обе щеки.

— Чего не будешь, дочура? — переспросил он, внимательно посмотрел на обеих и заметил, как Геня легонько толкнула Галюню в бок.

А может, ему это показалось.

Выздоравливал он трудно, после больницы провел два месяца в кардиологическом санатории, много гулял, размышлял о разном и все время пытался вспомнить, из-за чего оказался в больнице.

Крестилась Галюня в шестнадцать лет в храме Знамения иконы Божьей Матери в Переяславской слободе, что стоит во 2-м Крестовском переулке, напротив дома, где прошло ее детство. Геня присутствовала на обряде. А он, желая отъединиться от происходящего, уехал на два дня подальше от дома, поставил в безлюдном месте палатку не берегу Сенежского озера, забросил удочку и просидел так — не следя за клевом, не замечая дождь, который хлестал, не переставая, стекал холодными струйками по спине, по лицу, вкус его был солоноватый. Озеро сделалось хмурым, неспокойным, и небо тяжело и угрюмо опустилось почти до земли.

Он ничего этого не замечал, как будто был не здесь, а на другом озере вместе с мальчишками, поднимая снопы брызг, шлепал по воде около берега, разгонял своим криком всполошившихся гусей и уток и руками ловил крупных пескарей. Рыба отчаянно бьется, жадно заглатывает воздух, жабры вздымаются как крылья, и он выпускает ее, она выпархивает из его рук и летит над водой, гладкая, стремительная, как птица, потом плавно пикирует в воду и уходит вглубь, где зыбятся мохнатые водоросли и бьют ледяные ключи.

Он завидует ей, он тоже хочет быть свободной рыбой-птицей, нырять, летать и плавать где вздумается. Но его уже кто-то зовет, пока не может разобрать — кто. Если мама, то снова будет сердиться, он опять что-то не так сделал, недоделал, и давит-давит тяжелым гнетом непоправимое уже чувство вины перед ней. Если Геня, то все наоборот — она рада ему, соскучилась, только тревожилась за него и ждала, берет его за руку, но непоправимое чувство вины отчего-то еще сильнее.

Он у всех просит прощения. И у Галюни тоже. Может, это она — стремительная и свободная рыба-птица, которая ныряет, летает и плавает где вздумается. Он так завидовал ей в детстве. Завидует и сейчас…

Галюня взяла по святцам новое имя — Ксения и в начале восьмидесятых стала послушницей в женском монастыре в Новом Иерусалиме.

Прадед Борух просветлел лицом и пропел: Ба-Шана а-баа бирушалаим! Не сомневайся, сынок, так будет.

Вот оно как повернулось в нашей семье, однако. Как тут не вспомнить деда Лазаря: Дивны дела Твои, Господи!..

Воистину дивны.

Борис Григорьевич долго не мог сжиться с мыслью, что его дочь, внучка Гирша и Нешки, правнучка Арона и Ширы, Лазаря и Фанюши, праправнучка Боруха и Хавы из еврейского местечка Юстинград, что его дочь Галюня приняла христианство и живет в монастыре.

Но так или иначе — ко всему привыкает человек, постепенно и это потрясение стало не столь сильным, острота притупилась. Геня помогла ему, без нее ему бы не справиться.

— Может, ей передалось бабусино предсмертное благословение. Помнишь, я рассказывала? И я один раз перекрестилась, когда Нешка прочитала кадиш по моим родным. Господи, я тогда испугалась смертельно, а она обняла меня и сказала: «Бог един, доченька. Един для всех». Мама приняла это, Борюсик. И мы должны принять.

Нет, конечно, без Гени ему бы не справиться.

Никто, как Геня, не мог успокоить его, урезонить, если он не прав, развеять сомнения, ободрить в трудную минуту. Ему не хватало ее терпимости, рассудительности, ее самоотверженности и мудрости, ее умения принять предлагаемые обстоятельства, найти им объяснение и попытаться жить дальше.

Правда, на истории с Галюниным крещением семейные метаморфозы не закончились, нет. Они пошли чередой.

Еще не отпереживали Галюнин уход от мирской жизни к монастырской, как обрушилось на них новое потрясение, ничуть не менее сокрушительное. Колюня с семьей собрался репатриироваться в Израиль, на историческую родину.

На сей раз Борис Григорьевич сорвался со всех катушек, его несло и несло, не мог остановиться.

— Какую еще историческую родину! — кричал он вне себя от негодования. — Ты зачат в Одессе, родился во Фрунзе, всю жизнь прожил в Москве. А предки твои жили в местечке Юстинград под Уманью с двадцатых годов девятнадцатого века. Вот твоя историческая родина, вот куда тебе следует репатриироваться, если для тебя так важны твои еврейские корни! Там умер твой прапрадед Борух и прапрабабушка Хава, прадед Арон и прабабушка Шира, прабабушка Фаня. В этой земле лежат все твои родственники, убитые и замученные бандитами в начале двадцатого века и расстрелянные немцами в сорок первом году. При чем тут Израиль, я тебя спрашиваю?!

— Успокойся, отец, тебе нельзя волноваться! — пытался угомонить его Колюня. — Мы с Шурочкой ездили в Юстинград, все видели: наше кладбище над ставком и братскую могилу в Канелской роще, и много других братских могил. Мы увезем это с собой, отец.

— Как это? — растерянно спросил он.

— В памяти, отец, в сердце. У нас земля дрожала под ногами, когда мы стояли на этом кладбище. Мы это никогда не забудем.

— Да, никогда не забудем! — торжественно, как слова пионерской клятвы, эхом повторила Шурочка и продолжила тоном школьной отличницы, сдающей выпускной экзамен: — Но наша историческая родина — Израиль, и мы считаем, что все евреи должны жить на Святой Земле. Мы с Аароном исповедуем сионизм.

— С каким Аароном? — уже совершенно ничего не понимая, спросил Борис Григорьевич.

— Мы с Колюней решили взять новые имена: он будет Аарон, а я — Шира, так звали бабушку и дедушку Колюни, то есть Аарона, — сообщила она доверительно.

— Спасибо, без тебя бы я это никогда не узнал, — сказал он язвительно, чувствуя, что теряет последние силы. — А позвольте все-таки спросить, давно ли вы заделались сионистами?

— Да не пугайся ты так, отец. Никакие мы не сионисты, хотя и в этом не было бы ничего страшного. Просто мы считаем, что каждый еврей из галута[31] должен переехать в Израиль, защищать и строить свое государство. Против чего ты возражаешь так яростно?

— Земля, на которой я живу, — не чужая мне! Я воевал за нее и братья мои воевали, и дед твой погиб, защищая эту землю и тебя. В этой земле предки предков твоих лежат — и те, кто своей смертью умер и загубленные бандитами. А ты хочешь все это бросить, предать! Вот против чего я возражаю. Я не дам тебе разрешения на выезд, мой сын никогда не будет предателем.