Долго Лазарю ждать не пришлось. И смерть ему выпала легкая, как сон. Присел утром на табуретку у двери, прикрыл глаза, да так и нашла его Нешка, уже окаменевшего. Лицо было спокойное, от всего отрешенное, видно, отпустила пружина, мешавшая душе расправиться и вдохнуть полной грудью, он даже как будто помолодел, а на губах застыла улыбка.

Борис Григорьевич долго не мог уснуть, ни укол не помог, ни таблетки, лежал с открытыми глазами и к чему-то прислушивался, будто ждал чего-то. Или кого-то. Ожидание было мучительным, тревожным и неотвязным одновременно. И главное — он не мог понять, хочет ли, чтобы ожидание, которое жмется по темным углам больничной палаты, колышет штору и стучит в окно, воплотилось в реальность, или ждет, что оно развеется в предутренних сумерках и больше не повторится. Неопределенность изнуряла, нервировала, порождала психопатию. Ему это надоело.

Он нажал звонок вызова медсестры, пусть сделает еще один укол, пусть он лучше забудется на какое-то время от этих наваждений — воспоминаний или бреда и морока. Что бы ни было — прочь.

Дверь приоткрылась бесшумно, и легкая тень скользнула в палату. Борис Григорьевич вздохнул облегченно и повернулся на бок, чтобы Леночке было легче найти место для укола на посиневших от инъекций ягодицах. Он прикрыл глаза и как будто провалился в сон, почувствовал умиротворение и покой. Тишина обволакивала его со всех сторон…

— Спи, внучок, спи, тебе нужно отдохнуть и набраться сил…. Спи. А я расскажу тебе свой последний сон, никому, кроме тебя, не рассказывал. Да и не до меня всем было, где уж там — грозное время настало, в другую колею нужно было свернуть с проторенной дороги. Непростое это дело, знаю. Сколько лет балагулой был, извозом занимался, сколько дорог изъездил-исколесил. Оно, конечно, наша Киевская губерния не велика по сравнению со всей Россией, и между машиной и моей повозкой с Бронькой в упряжи сходства никакого не сыскать, но тоже с умом надо было ездить. Не то — не приведи Бог… Не мне говорить, ты все знаешь. Но это — другое.

Не об этом я…

Когда помер, не до меня всем было, это факт.

А ты теперь никуда не спешишь. Вот и решил тебе рассказать, авось да пригодится. Слышь меня, внучок? Ты спи, спи, я так расскажу, что все услышишь.

Присел я на табуретку возле нашей двери, кацавейку расстегнул — тепло, ласково нежит июньское солнце, ветер тихо ворошит сирень в палисаде, штакетник легонько постукивает, жужжат пчелы, стрекозы, мухи. Такая на меня благодать нахлынула — отроду не помню. Сижу, млею, буквально таю, как льдинка на солнце, ни войны, ни слез, ни расставаний, ни страха перед грозой, хотя гром уже близко гремит и молнии полыхают.

Что это, думаю, я так размяк, будто уже обрел упокоение под сенью крыл Господа в раю, а мне в рай никак нельзя. Даже если бы Он простил, я себя не прощу. Как Бронька моя, животина безответная. Сижу, размышляю, жду Нешку, уже должна бы вернуться с «толчка», куда понесла перед дорогой кое-чего из утвари и одежки попродать-повыменять. Бестолковое, конечно, занятие: кто знает, куда занесет судьбина и что там в этих краях чужих сгодиться может для жизни и пропитания.

Сижу, жду, долго жду, пора бы обеспокоиться, а в душе — тишина полная. Неспроста, думаю, что-то, видно, случится сегодня. А пока в сон клонит, разморило на солнце, прикорну прямо здесь, на табуретке, Нешка придет — разбудит.

И правда, слышу — кто-то трясет за плечо и зовет:

— Проснись, да проснись же, наконец, Лазарь, лентяй бессовестный. Средь бела дня уснул беспробудным сном. Проснись!

Вроде ругает, но ласково, понарошку как будто, и смеется заливчатым смехом, звенит, как колокольчик, как Нешка моя. Только не Нешка, слышу — так смеяться умела только Шира. Господи, быть не может — Шира, а сзади, на шаг поодаль Арон. Кто кого за руку держит — не понять, но неразлучны, как лебедь с лебедушкой на Канелском ставке. Арон, как всегда, улыбается застенчивой детской улыбкой, а жгучие черные, как угольки, глаза влюбленно смотрят на Ширу.

— Лазарь, просыпайся, правда, пошли с нами, а то проспишь самое главное.

Я уже и сплю, и не сплю, ничего не понимаю — ждал Нешку с «толчка», а дождался Ширу и Арона с того света. А откуда ж еще? Я же точно знаю: Ширу моя Бронька убила, из-за моего пьянства безрассудного. Сама она была кобыла степенная, с достоинством и хорошими навыками. Я тысячу раз ночами на Шириной могиле сидел, волосы рвал на себе от отчаяния, вместо нее готов был лечь в землю, я хотел этого, хотел. Но что бы это изменило? Каждую ночь я с колен не поднимался — Бога молил о ее воскрешении, хоть никогда не верил в загробную жизнь.

Не знаю, внучок, как там, откуда сейчас пришли ко мне Шира и Арон, а на этом свете чудес не бывает, и Бог — не фокусник. Всесильный и Всемогущий, Он все, конечно, может, и суд вершить справедливый, и карать, и миловать. Но что для Него ничтожная мольба кающегося убийцы, ежедневно ждущего казни, чтобы прекратились наконец адовы муки неискупимой вины? А может, это и есть наказание?

Тогда почему мне вдруг сделалось так легко и покойно — ни с чего вдруг, без всякого повода?

— Пошли, Лазарь, сейчас все узнаешь.

Арон принял мученическую смерть, ни в чем ни перед кем не виноватый. Почему же ни Шира его не спасла, ни Бог?

— Она всегда была рядом со мной, Лазарь, и в огне в тот страшный час тоже, — сказал Арон, словно мысли мои услышал. — Просто, кроме меня, ее никто не видел. Даже ты, хотя ты почти раскрыл мою тайну в тот последний раз перед твоим отъездом. Никто больше не догадался. А все ж таки Ширу и ты не увидел, а она проводила вас до поворота к Канелской роще и благословила, и долго махала вам вслед.

Вот, значит, как. Мне ведь померещилось, что кто-то прячется за тополем на извиве дороги, а кто — не догадался.

Вот так, внучок, сижу на своем табурете, сокрушаюсь, удивляюсь, жду Нешку, хочу проснуться и не могу. А может, и не надо просыпаться. Я и так могу догнать Ширу и Арона, они еще недалеко ушли, окликну, и будем ходить дружной троицей, как прежде, пока Фанюша не подрастет.

Оказывается, все хорошее возвращается, внучок, вот какая история. Я не знал этого, а ты должен знать.

Спи, мой мальчик, спи. Тебе нужно набраться сил. Борис Григорьевич проснулся, когда в палату вошла Леночка со шприцем. Было светло, все тени исчезли, сквозь задернутые шторы пробивалось позднее октябрьское солнце. И тишина стояла какая-то не больничная, благостная, и шла она, он это не сразу понял, изнутри. Давно уже не просыпался он таким спокойным, умиротворенным, и, кажется, впервые за долгое время ему в эту ночь ничего не снилось.

Не только про себя все в точности угадал Лазарь. Еще одно его пророчество сбылось без отклонений — Нешка и Геня сроднились, роднее не бывает, и вместе, неразлучно прошагали шаг за шагом, день за днем все лихолетье военное.

У Гени вся семья погибла в разбомбленном поезде, ехавшем в тыл, на восток, подальше от опасности. И она пришла к свекрови, держа в руках письмо от соседки по дому, та ехала в соседнем вагоне и видела глубокую воронку, в которой исчезли все Генины домочадцы, все, кого любила, кто был ее кровью и кровом, чье присутствие от самого рождения наполняло ее жизнь светом и теплом. Она чувствовала себя надежно защищенной ими, даже когда к ним приходила беда, когда они болели и нуждались в ее помощи. Даже на расстоянии они были ее убежищем — незыблемым, нерушимым, на веки вечные…

Но это там, у Бога нет времени, а на земле оно оказалось предательски нестойким — остановилось, оглушенное взрывами бомб, скрежетом железа, истошными человеческими криками, безысходной мольбой о помощи, прощальными стонами. Рассыпался механизм — и вспять не повернуть, и не продолжить ход.

Геня казнила себя нещадно — нельзя было отпускать их одних, на произвол судьбы. И в общей могиле из месива разорванной на куски живой плоти и искореженного железа она должна была лежать с ними.