— Почему в мертвом? — вздрогнул он от какого-то смутного воспоминания или, быть может, предчувствия. — Почему в мертвом? Я там еще никогда не был. Не опережай события…

Он сразу понял, какую глупость сморозил, все мысли о смерти, потому и выдал такую реакцию на слово «мертвый». И Генюсю обидел ни за что. Надо взять себя в руки, мама ведь сказала, что смерть — тот же сон и нет ничего страшного. Мама никогда не обманывала его.

— Не волнуйся, милый, это я глупость сказала… Щеки у тебя очень соленые.

В ее голосе ему послышалось едва уловимое смятение, она отвела глаза в сторону, словно что-то хотела скрыть от него. Он слишком хорошо знал ее, чтобы не почувствовать ее замешательство.

Она снова нежно погладила его по щеке. Какие у нее руки красивые, подумал он, и вообще она красавица, и годы ее не берут. Он и сейчас ревнует ее, как в далекой юности, когда готов был упрятать под чадру, чтобы уберечь от постороннего взгляда. Даже шутил, что готов принять ислам, чтобы узаконить такой порядок вещей.

Боже, как категорически не принял эту его шутку дед Лазарь, который мало сказать любил его — боготворил, обожал, никогда ни в чем не перечил, выполнял любой каприз, на все готов был ради него. Даже с Нешкой, отрадой своей, один раз из-за него поссорился всерьез, категорически приняв его сторону. И это было связано с Генюсей.

По разнице в возрасте они повторяли маму и папу — Геня на шесть лет младше его, но зато почти на голову выше, как бабушка Шира и дед Арон. То есть по внешним параметрам они вполне вписывались в семейные нормативы. Был только один пункт несоответствия, и пункт очень серьезный — пятый. Для его мишпухи Геня была гойкой, нееврейкой, по маме и по обеим бабушкам, глубже копать не стали, но неприятие было полным. В его отношениях с матерью, всегда доверительных, открытых, на равных, образовалась глубокая трещина, чтоб не сказать сильнее — разлом. Ему-то было наплевать: еврейка, нееврейка — он не видел никакой разницы. Но семья возражала, причем все в едином порыве.

Кроме деда Лазаря, он один поддержал Бориса. Нешка категорически непримиримо сказала:

— Нет, никогда! Не приму в дом невестку гойку.

И это значило — нет, никогда. Характер у мамы был твердокаменный, тут и отец оказался бессилен. Только развел руками:

— Поступай, как сердце подсказывает, сын. Но мать не бросай. Упаси Господи, скоро начнется война, я на фронт уйду, ты — за старшего в доме останешься.

— Я за старшего буду. Борух тоже солдат своей родины, сражаться за нее пойдет, как все мужчины, не приведи Бог, — выступил вперед Лазарь. — Это из меня вояка уж никакой, а за домом пригляжу. А ты, Борух, мальчик мой, женись, коли любовь настигла, в жизни нет ничего выше любви и веры. Только смерть, — добавил сокрушенно, взгляд его затуманился, он закивал головой, сам себя одобряя в правильности своих суждений. — Иди, Борух, к молодой жене, живите счастливо.

Лазарь был первым из всей семьи, кто познакомился с Геней. Он помогал Боруху переехать, уложил немудреные пожитки внука, благо опыт имел, велел присесть на дорожку, Бог знает, какому обычаю следуя. Нешка ушла из дома загодя, не желая проститься со старшим сыном, и они сидели вдвоем в темном тамбуре — дед и внук. Лазарь сцепил руки на коленях и долго молчал, свесив голову. Ему было что вспомнить: покинутый дом в местечке, кладбище с родными могилами над безбрежной гладью ставка, Ширу, Арона, Фанюшу, старую свою клячу Броньку, без вины виноватую в той давней беде, и Броньку-чужую, которая увезла их троих из Юстинграда: Нешку, Гиршеле и его, Лазаря с неизбывной скорбью, переполняющей сердце, и неискупимой виной, что течет по жилам. Не вымолить прощение, не отмолить грехи свои, не забыться в беспамятстве — не дано ему. Так думал Лазарь бессонными ночами, не находя слов для молитвы. С этим жить — думал он тогда, когда все случилось. С этим и живет.

— Пойдем, мальчик мой, познакомь нас.

Геня понравилась Лазарю с первого взгляда, он не умел притворяться и радости своей не скрывал — глаза его лучились, голос звучал ласково. Он придирчиво осматривал новое жилище внука — маленькую узкую комнату с одним окном, выходящим в глухую торцевую стену соседнего сарая, и пышной виноградной лозой, украшающей криво висящую на скрипучих петлях входную дверь. Узкий топчан, покрытый цветным лоскутным одеялом ручного шитья, стол и стул, примус, начищенный до блеска, сверкающие чистотой кастрюля, сковородка, чашки, тарелки, блюдца, и букет сирени в стеклянной банке с узким горлышком прямо на полу, у кровати, и еще — белоснежные крахмальные, чуть подсиненные, в правильную меру, салфетки, везде, где можно. В общем — красиво, справно, хоть и не богато, подытожил про себя Лазарь, тоже не привыкший к роскоши. Кое-что поправим-починим и будут жить.

— Подойдите ко мне, дети, — позвал он, поспешно сглатывая слезы. — Много лет я не произносил слова молитвы, сам себя отрек, мое это дело, вас не касается. А сейчас скажу, и вы повторяйте за мной: Да будет на то воля Твоя, Господи Боже наш, Бог предков наших, чтобы путешествие, в которое мы отправляемся, было спокойным и безопасным; веди нас, направляя стопы наши, дабы мы благополучно, в добром здравии и в радостном расположении духа прибыли к конечной цели…

Борис Григорьевич не осмелился спорить с дедом, но молитву слушал вполуха, слова пролетали мимо, не задевая душу, скорее раздражая высокопарностью и нарочитостью стиля. Ему было неловко перед Геней за эту неуместную, как ему казалось, выходку деда. Он искоса посмотрел на нее и был поражен: по лицу Ген и текли слезы, она повторяла за Лазарем каждое слово, старательно, как школьница-отличница.

А Лазарь, закончив молитву, смущенно признался:

— Я не вспомнил свадебную браху[24], прочитал молитву перед дорогой. Но ведь, дети мои, нет более трудной и радостной дороги, чем сама жизнь. Идите по ней рука об руку и — мазл тов[25] вам навсегда, мои дорогие!

Геня едва слышно, одними губами прошептала — спасибо, поцеловала Лазаря и расплакалась, уже не сдерживаясь.

Нет, не гойка, нет, подумал Лазарь, сердцем чую, а если и гойка, то все равно — родная. Он поцеловал ее в лоб, прижал к себе.

— Все будет хорошо, внучечка, — сказал. — Мы тут все починим-поправим. И Нешка отойдет, душа у нее добрая, справедливая, приглядится к тебе и полюбит… Все будет хорошо. Лазарь был прав во всем, так бы и текла жизнь, своим чередом — ничего мудреного не было в его предсказаниях. Только война решила все за них: кому жить, кому не жить, кому дождаться победного часа, а кому превратиться в тлен и пепел.

Он и сам умер в начале войны, когда Одессу еще не сдали врагу, но всё уже сдвинулось с места — паковали чемоданы и узлы, ехали кто куда, все дороги были забиты транспортом, поезда переполнены, пароходы перегружены. Снова исход, с тоской подумал Лазарь. Не только для евреев, вечных странников на этой земле, для всех настал роковой час.

Убереги их, Господи, в дороге от врагов и злоумышленников. Да будет на то воля Твоя… — помолился он за всех, кто уже в пути, кто собирается в путь и отдельно за тех, кто сражается на полях брани. За всех воинов страны, какой национальности бы они ни были, попросил Лазарь Бога: Всесильный и Всемогущий Господь Бог наш, Владыка Вселенной, не дай погибнуть ничьим сынам и отцам на этой войне, обереги их от ран и поражений, осени покровом своим и даруй им победу и жизнь… Слова сами сложились в молитву, он вдохнул в них всю веру, которую сохранил в душе своей наперекор всему. И добавил смиренно: Прими, Господь Милостивый и Милосердный, молитву от недостойного сына Твоего, не за себя прошу, Всесильный, не осмелился бы за себя…

Да и что мне, вздохнул он, я тут останусь, мне больше идти некуда. Не хочу, чтобы смерть блуждала за мной по свету, я ее здесь на пороге дома подожду.