Да только вряд ли в этом дело.

К счастью, вовремя оказалась на кухне бабушка с чайником в руках, остолбенела на миг, выронила чайник, выхватила нож из судорожно сжатой руки Суреновой жены. Чайник катится по полу, бабушка бежит по коридору с окровавленным ножом в руках, распахивает все двери, зовет на помощь.

И вот уже Сурен, разорвав на себе рубашку, перевязывает жгутом руки теряющей сознание жены и на руках осторожно несет к машине «скорой помощи».

На него было страшно смотреть.

На дядюшку Армика — тоже. Только они двое знали, что случилось на самом деле. И жена Сурена тоже кое-что услышала.

Но трагическая эта история еще не закончилась. Все худшее было впереди.

Жена Сурена, слава Богу, родила здорового красивого мальчика — вылитый Сурен. Правда, пришлось срочно кесарево сечение делать, но все обошлось, если, конечно, не считать того, что она перестала разговаривать — совсем, ни слова не произносила. Дядюшка Армик и Сурен, которые знали истинную причину ее срыва, поначалу думали, что она просто не хочет разговаривать с ними. Лежит как каменное изваяние лицом к стене и оживает только при виде сына. Но врачи, приписавшие все сильному предродовому психозу, объяснили, что такие случаи известны и со временем речь должна восстановиться.

Только судьба не щадила их. Новый удар был еще сильнее — мама оказалась беременной. Неопытная, пылкая, доверчиво и безоглядно отдалась любимому мужчине, а он голову потерял от любви и счастья, которое свалилось нежданно-негаданно на одну ночь всего. Обо всем позабыл, о чем мужчина позаботиться должен, — никогда никого не любил так самозабвенно, с такой оглушительной страстью, как эту девочку, которая выросла у него на руках.

Сурен, не задумываясь, отдал бы жизнь за нее, убил бы любого, кто посмел ее обидеть, не поступком даже, а словом, взглядом, дурным помыслом. А вышло, что хуже, чем он, не было у нее обидчика. Всю жизнь исковеркал ей и ребенку своему, которого она зачала.

Он хотел наложить на себя руки — с таким грехом на душе жить не мог. И без нее не мог жить. Такой бедой обернулась эта запретная любовь.

Бабушка и дядюшка Армик долго сидели за столом в бабушкиной комнате. Бабушка руки сцепила, аж пальцы посинели, и не могла вымолвить ни слова. Дядюшка Армик низко склонил голову и тоже молчал. Бабушка заметила, что он поседел — широкая белая полоса появилась в густых черных волосах. Ей стало жаль его. Она всех готова была пожалеть, но что же теперь делать?

— Он уедет. И больше никогда не вернется. А я вас никогда не оставлю. Прости его, он очень любит твою дочку.

— Она его тоже любит.

Они вдруг обнялись крепко-крепко, не зная, как облегчить страдания другого.

И Сурен уехал. И погиб во время землетрясения в Спитаке, вся семья погибла — жена, трое сыновей и родители жены.

Прощаясь с мамой перед отъездом, встал перед ней на колени, ноги целовал. Ни слова не произнес. Она погрузила пальцы в его густые волосы и тоже оцепенела. Потом он резко поднялся, обнялись исступленно, как в первый раз, только на сей раз — перед лицом неотвратимой разлуки, страшнее смертной казни.

И то и другое случилось.

И Соня родилась. И никогда ничего не слышала о своем отце.

Пока дядюшка Армик не рассказал так подробно и зримо, будто кино посмотрела, дурную мелодраму с плохим концом.

Но это кино перевернуло все с ног на голову. Весь привычный мир опрокинулся. Не дядюшка Армик — дедушка Армик, родная, выходит, кровь.

И в семейный круг, какой бы конфигурации он ни был, пришлось впустить большую семью дядюшки Армика. Все они теперь родственники, и на самые почетные места за столом в бабушкином райском саду следовало посадить рядом с мамой и бабушкой дедушку Армика, который всегда ютился бочком, с краешку, и его старшего сына Сурена, моего папу.

Сурену, то есть папе, как маме и бабушке, — рюмку водки с кусочком черного хлеба по обычаю, а дедушке Армику — рог, полный красного вина, чтобы сказал тост за любовь и за жизнь, в которой все хорошее, конечно, впереди, несмотря на все хорошее, что уже случилось, и на все беды, пережитые, еще не изжитые и которые только еще могут случиться.

И чтобы выпил до дна.

Он теперь так и делает. И сидит рядом с Соней, она настояла.

Падают на стол белые лепестки с яблонь, Соня и дедушка Армик сидят вдвоем. Долго ждут. Стол накрыт по всей форме, как при бабушке — они постарались. Но никто из завсегдатаев не явился. Причем уважительная причина была только у Зинуши Залмовны — умерла через полгода после смерти бабушки. Как-то совсем раскуксилась — тулилась, тулилась к своей Майе Суровне, да вдруг отвалилась, как засохшая веточка. А Майя Суровна замуж вышла, будто только того и ждала, чтобы бабушка и Зинуша Залмовна освободили ее от своего присутствия.

Приосанилась, перестала жаловаться на постоянное недомогание, записалась в группу здоровья, состригла свои допотопные кудельки, которые ежевечерне накручивала на старомодные бигуди-палочки, и покрасилась в цвет спелого баклажана. Перестала всхлипывать «ах!». И в театр больше не ходит, стала посещать танцевальные вечера «Для тех, кому за 60», и однажды ее пригласил на медленный фокстрот галантный мужчина, вдовец, без вредных привычек, желающий создать новую семью с интеллигентной дамой среднего возраста. Так было написано в заявлении, которое он подал в клуб женихов. Но все эти подробности уже не имеют никакого значения — они заключили брачный союз и начали новую жизнь.

Однажды Соня встретила ее в магазине, где она как раз выбирала к свадьбе белую шляпку с флердоранжем, и едва узнала ее, так она переменилась. Но и она Соню не сразу узнала!

А когда все-таки вспомнила, взгляд слегка затуманился, но она твердо и решительно произнесла:

— Не хочу вспоминать прошлое. Оно душит меня. Не хочу могил, поминок, старых фотографий, никому не нужных грамот. Извини меня, милочка, — и отвернулась к своей шляпке.

Бабушка не поверила бы такой метаморфозе, но факт остался фактом. Два места за столом в райском саду опустели навсегда.

Дальше отпал Женюра, бывший жених, возведенный бабушкой в ранг крупного ученого. Она по-своему гордилась им и новенькие дипломы кандидата, а потом доктора наук тоже пускала по рукам, чтобы все удостоверились воочию в его успешности, непрерывном росте и самосовершенствовании.

Женюра кичливо озирался по сторонам, источал спесь и самодовольство, вызывая тем самым всеобщую неприязнь. Только мама и бабушка снисходительно улыбались, все же они знали его почти ребенком, заносчивым, хвастливым и назойливым. Но он был влюблен в маму и изо всех сил хотел добиться ответного чувства. Собственно, так было всегда, пока мама не умерла. Женюра рыдал, стонал и монотонно твердил, что жизнь его потеряла всякий смысл. Верил ли он в то, что мама рано или поздно согласится быть его женой или просто убедил себя, что день за днем приближается к своей заветной цели, — но он карабкался, терял силы, рискуя сорваться к подножию горы. Бедный Женюра не подозревал, что крутился всю жизнь как юла — на одном месте. И только время от времени валился на бок от усталости. В один такой период он чуть не женился. Не на маме, разумеется, а на пышнотелой даме с низким прокуренным голосом и липкими красными губами с ошметками табака. Один раз он привел ее в бабушкин райский сад и под недоуменные и откровенно осуждающие взгляды всех присутствующих объявил, что это его невеста. Невеста жениха. Маминого жениха, правда, бывшего, но именно в этом статусе он и занимал место за столом в бабушкином райском саду. Пышнотелая дама, не обращая внимания на всеобщее замешательство, дрессировала своего будущего мужа все время, подавая отрывистые команды голосом или коротким взмахом руки. Бывшего маминого жениха Женюры как не бывало: ни спеси, ни чванства, ни напора. Он заглядывал в глаза своей даме сердца, боясь пропустить команду, и униженно вилял хвостом, готовый принять и кару и ласку. Как на собачьей площадке — «сидеть», «лежать», «к ноге», «голос». Многие потом утверждали, что у нее в руке был тонкий хлыст и она им пользовалась по назначению, то есть стегала своего суженого, чтобы лучше усваивал новые повадки.