Не ожидала Соня такого от дедушки Арона, любила его очень. Впрочем, и от дедушки-отца Виктора тоже не ожидала. А от своего отца родного вообще ничего не ждала, потому что отродясь его не видела, и ничего о нем не слышала — никто ни разу не проговорился: ни ненароком, ни по злобе. Один только единственный случай припоминает она: Женюра тогда сорвался, смотрел-смотрел на нее, будто впервые увидел, удивленно так пожал плечами и развел руки в стороны, как бы приглашая всех принять участие в обсуждении неожиданного феноменального явления, которое он вдруг постиг:
— Как на батюшку своего похожа, надо-ть. Все на молекулярном уровне происходит. Воистину!
И зажал себе рот руками, спохватился. Все дружно сделали вид, что ничего не слышали, будто Женюра случайно нецензурно высказался. Все, кроме Сони. Она, правда, не сразу поняла, о ком речь. Батюшка — дедушка-отец Виктор, что ли? Да нет же, Господи, — это он о ее папашке-неведимке! Наконец-то! Соня налетела на Женюру, исцарапала всего, пытаясь отлепить руки, которыми он прикрыл рот. У него глаза из орбит вылезали, вращал ими во все стороны — призывал на помощь, весь побагровел, вот-вот задохнется. А все замерли в растерянности, буквально остолбенели.
Кроме Сони.
Она колошматила Женюру, вскочив ногами на стул рядом с ним, — по плечам, по мокрой лысине:
— Говори, говори, говори, Женюра!
Уже и сама начала синеть от крика и только краем глаза видела, что мама плачет и шепчет бабушке одними губами:
— Ну сделай что-нибудь, пожалуйста, прошу тебя…
Никогда бабушка не была так несправедлива. Она ударила Соню при всех, силой вытащила из-за стола и заперла в темном сарае на заднем дворе райского сада, где под ногами что-то шуркало и пищало. А ведь бабушка знала, как Соня боится крыс и мышей, знала!
На долгие годы их отношения были испорчены, Соня не смогла простить бабушку.
Теперь, когда она давно и в подробностях знает историю своего появления на свет и взрослым умом понимает маму и бабушку, все их резоны, все муки, так и не оставившие их до самой смерти, — теперь бы она их не только простила, но и сама прощения бы просила, вымаливала.
Дилемма в самом деле была неразрешимая: ребенок не должен этого знать, но — ребенка нельзя обманывать. Бесспорно и то и другое. В чистоте своей и нравственной безупречности они так ничего и не смогли придумать. Узнала Соня все от дядюшки Армика, когда уже и бабушки не стало. Показал письмо от нее: «Армик, ты должен все рассказать внучке». Армик смотрел на нее заплывшими неизбывной печалью глазами и повторял:
— Я за мой сын отвечу. Все расскажу, все.
И он рассказал осипшим от волнения голосом, крепко стиснув Сонины руки в своих, как будто боялся, что она убежит.
Жили тогда еще в коммуналке, но уже не так тесно, как раньше: многие соседи переехали в «хрущобы», другие — дожидались очереди. Бабушка с мамой — неполная семья, ни два, ни полтора: им труднее всех было подобрать подходящую жилплощадь. А дядюшка Армик, наоборот, — многодетный отец: восемь сыновей, пять снох, чьи-то родители, дедушки-бабушки и внук скоро должен был появиться.
Странно — то, что он рассказывал, Соня давно и хорошо знала, только никак не могла взять в толк — причем здесь дядюшка Армик и его сын. Слушала вполуха и все время повторяла про себя: «Я за мой сын отвечу». Ну при чем здесь его сын? Да Соня их всех прекрасно знает, кроме старшего Сурена, который жил в Карабахе и погиб во время землетрясения в Спитаке, вся семья его погибла — жена и трое детей. Помнит, как оплакивали их в Москве.
Дядюшка Армик говорил медленно, тяжело подбирая слова, и смотрел Соне прямо в лицо, не моргая, горечь выплескивалась наружу из черных глаз, и вокруг глаз было черно. Никогда прежде Соня не видела его таким сокрушенным. Наверное, из-за Сурена, подумала, и хотела поцеловать его. Но он испуганно отпрянул, чуть не упал со стула, только руки Сонины из своих ладоней не выпустил.
— Слушай, девочка, слушай…
Так в коммуналке остались две семьи: большая — дядюшки Армика и маленькая — Сонины мама и бабушка. Временно, в ожидании переезда, расселились по пустующим комнатам — на всех хватило. И у мамы впервые в жизни появилась своя каморка. А Сурен вдруг запил, красивый, работящий, гордость и подмога дядюшки Армика, его первенец, без матери вырастил, сам — жена умерла от родов. Он лет через десять только женился снова, а на ребенка долго не мог решиться. Сусанна, новая жена, уговорила:
— Не бойся, Армик, — шептала горячо. — Я не умру, и дети наши все будут жить.
Уговорила и не обманула: один + семь, восемь сыновей было у дядюшки Армика. Всех любил, но Сурена — сильнее. И тосковал по Натэлле, первой любви, по ночам являлась к нему, юная, счастливая, то ли в свадебном платье, то ли в погребальном наряде.
— Не бойся, Армик, — говорила тихим грудным голосом. — Живи и будь счастлив. У вас все будет хорошо, и мне хорошо будет. Суренчика береги, — на прощание говорила всегда.
И он берег. И все у них с Сусанной было хорошо, и лицо Натэллы светилось тихой радостью, когда она приходила к нему ночью.
А тут запил Сурен по-черному, как пьяница и бузотер дворник Гришка Епифанов. Армен потерял голову, он же все видел, все понимал: сын влюбился в соседскую девочку, глаз с нее не сводил, угрюмо ходил за ней по квартире как пришитый и молчал. Она краснела, смущалась, сердито гнала его, насмешничала, дразнила.
— Не ходи за мной, Суренчик, не обломится, — смеялась, откидывая голову назад, выпячивая пухлые как у ребенка розовые губки, словно поцеловать его хотела. — У меня Женюра есть, он мой жених, и мама говорит — гений, большие надежды подает, будущее светило науки. Я за него замуж выйду. А ты — старый, Суренчик, и у тебя жена беременная.
Она продолжала смеяться, не могла остановиться — до икоты, до слез.
Вот, вот, именно — до слез. Дядюшка Армик все понимал: девочка любит Сурена, юная, чистая, непорочная, столько лет под одной крышей живут, он ей как брат был, а она — как сестра. Только у сердца ведь свои законы, ему не прикажешь. Кто высек искру, из которой возгорелась эта запретная любовь? Дядюшка Армик во всем корил себя — не доглядел, допустил недопустимое.
Говорил с Суреном, как мужчина с мужчиной:
— Переломи себя сынок. Не будет это. Нельзя. Нельзя, сынок, никак нельзя. Понимаешь?
— Понимаю, отец, — говорил Сурен, а вид был такой, точно страшное горе настигло.
— Поклянись памятью мамы, — умолял дядюшка Армика. — Клянись, — требовал.
— Клянусь, отец.
И запил, глухо, тяжко. А в это время, именно в это время они только-только самовольно расселились в старой коммуналке по комнатам, освобожденным бывшими соседями. Еще не запомнили толком, кто теперь где живет, путались, то и дело заходили друг к другу по ошибке, и всем было весело — все же свои и долгие годы уже вместе: и в тесноте, и в горе, и в радости. Хорошие были соседи, дружные.
Однажды и Сурен заблудился спьяну. Забрел ночью в мамину новую комнату, плюхнулся на постель, не раздеваясь, и уснул. Мама узнала его, вскрикнула от неожиданности. Сурен тоже проснулся, увидел, что лежит рядом с ней, и сразу протрезвел. Обнялись исступленно и не смогли удержаться: любовь одолела все — ослепила, оглушила и лишила обоих разума. Забылись в объятиях друг друга до самого утра.
Вечером Сурен все рассказал отцу. Сидел, обхватив голову руками, раскачивался из стороны в сторону, и глухо стонал, большой сильный мужчина, опора дядюшки Армика, его гордость и надежда.
— Что делать, отец, я люблю ее, жить без нее не могу, и она любит. Что делать, отец? Научи.
Услышала эти слова жена Сурена, беременная на последнем месяце, тоже по ошибке забрела в комнату дядюшки Армика. Они ее не заметили. Вышла неслышно и на кухне перерезала себе вены ножом для разделки мяса. Жили бы в двух смежных комнатах всем колхозом, как прежде, ничего бы не случилось — все на виду друг у друга были.
