И мы с Ай-Теранти живем этой древней жизнью. И нам эта жизнь кажется сном, таким же белым, смутным, расплывчатым, как эти снега, небеса, и таким же суровым, неспокойным, как снежные бури, налетающие внезапно с ревом и свистом.
Впереди на нарте, запряженной тремя оленями, едет Никита, муж моей тети. Он бригадир колхозного стада. Сзади скользит еще много нарт. Все они соединены в один санный поезд — аргиш.
Никита не гонит оленей, как обычно, а часто оглядывается назад. Усталые олени идут вяло: им сегодня тяжело. Вторые нарты нагружены вещами, третьи — провиантом, на четвертых — шкуры чума, вдоль и поперек перевязанные веревками из оленьих сухожилий…
А дальше едут женщины, дети, старики и мы — ученики школы-интерната. Мы приехали на школьные каникулы. И нам здесь интересно. И мы стараемся сидеть на нартах, как настоящие оленеводы, взмахивая хореем на передового оленя, покрикивая и понукая его.
Низкое зимнее солнце, опоясанное двумя золотыми кругами, пересекающимися по сторонам его, сияло загадочно ярко. Пламенные лучи двух мощных солнц и главного, центрального, светила струились в морозном воздухе, зажигая алмазы, рубины, изумруды на заснеженных елях и кедрах, которые стояли вдоль таежной оленьей дороги, как могучие богатыри. Каждая крупинка снега горела своим светом. И эти цвета казались маленькими зимними цветиками, как в сказке выросшими в этот ясный день на снежной одежде тайги.
Хотя местность была и не особенно холмистой, наши нарты качало, как лодку на волнах: под снегом корни деревьев, рытвины, кочки. Густая и высокая тайга сменялась тундровыми зарослями кустарников ольхи и криволесьем. Здесь хвойные деревца и белые березки, причудливо изогнутые, с неловко растопыренными пальцами-ветками изувеченных рук-сучьев, пробуждали жалость. Хотелось отдать им свои теплые малицы из оленьего меха…
Первая нарта остановилась.
Спрыгнув на землю, воткнув в снег хорей, Никита подошел к передовому оленю. Олень, приподняв голову, устало взглянул на хозяина.
— Устал? — сказал Никита, взглянув на передового. — Облегчить тебя, что ли?
Взяв висевший у пояса нож, он надрезал оленю хвост, заструились алые капли крови.
— Что-то ты, брат мой, стал слабоват. Не застоялась ли кровь твоя? Не пустить ли кровь из копыт?
Старый испытанный олень смотрит на хозяина грустными глазами.
— Лучше бы Торум отозвал тебя к себе, что ли, а то самому решать тебя не хочется. Столько мы с тобой каслали…
Рогатый друг Никиты издал хоркающий звук, будто и на самом деле понимал хозяина.
— Ладно, не плачь. Гуляй сам по себе. В стаде будь вожаком. А в упряжке время твое прошло.
Нарты подъезжали. Останавливались. Аргиш подтягивался. Слышался скрип оленьих копыт, поглощавший голоса людей и звуки тайги.
Подъехала нарта моей тети. Женские ездовые нарты особые. Они выше мужских и закрыты с трех сторон высокими спинками. Чтобы дети не упали во время быстрой езды. А высокие копылья предохраняют на переправах через таежные речки. Очень хотела моя тетя детей. Но так и не дождалась их. А на женской ездовой нарте поездила вдоволь…
Помню, подъехала тогда к нам радостная, улыбчивая. Сияя живыми, блестящими глазами, она спрашивала меня:
— Ну, как езда на оленях? Нравится тебе наш аргиш, наше большое каслание?
И я в ответ радостно кивал ей. Как же могло мне не нравиться. И олени, и собаки, и сказочный лес, и сказочные три солнца на сказочном зимнем небе!..
У кромки белой поляны, на которой остановились олени, стоял кедр. На развесистой кедровой ветке резвились две белочки. Скрип полозьев нарт и появление оленеводов не испугали их. И только когда я крикнул от удивления, что вижу настоящих, живых белок, они мгновенно застыли, как маленькие всадники в пушистой шубе. Словно удивились: откуда мы, такие, взялись?
«На ветке дерева всадник в пушистой шубе скачет» — так говорит мансийская загадка о белке. Перед моими глазами ожила загадка.
И посреди заснеженной поляны люди делали тоже что-то загадочное. Оленеводы втыкали в снег по кругу длинные тонкие шесты, на некотором расстоянии друг от друга. Наверху шесты крестообразно связывали вместе. Внизу образовалось кругловатое основание шатра. Затем стали покрывать эти шесты шкурами, сшитыми вместе. Сначала покрыли шкурами мехом внутрь. Снаружи тоже шкуры, только мехом вверх. И на снежной поляне ожила загадка — чум, конусообразный шатер из оленьих шкур.
Недолго строили это жилище. Час, а может, даже полчаса. Снаружи и изнутри шкуры чума засыпали снегом, чтоб холод не проходил. Для предохранения от сырости и стужи пол устлали коврами, сплетенными из прутьев березы. На ковры накинули оленьи шкуры, а вокруг стен чума уложили подушки из утиного пуха. Входят в чум через отверстие, завешенное оленьей шкурой. Место, противоположное входу, священное. Оно служит хранилищем лучших вещей и лакомых съестных припасов.
Посередине чума весело потрескивает огонь. Дым уходит вверх. Там, где связаны жерди, оставлено было отверстие для дыма. Чайник висит на продымленном крюке, укрепленном наверху.
Посреди снежного моря
Пляшет красная лисица.
Что это такое?
— Огонь! — скажет каждый манси и ханты.
Горит огонь в чуме — и не страшны ни вой ветра, ни стон мороза. Чум — самая теплая загадка, лучшее жилище для оленевода. И никакое другое не заменит его. Это я пойму потом.
Огню радуется и Авка[19], домашний олененок.
Авке хорошо, и даже слишком!
И она не мерзнет никогда.
В чуме ей тепло, как и братишке,
Весело ей в чуме хоть куда.
Если кто-то принесет конфеты,
То разделит всем, любовь храня,
Он погладит ласково при этом
Авку, как родного, и меня.
Авка, Авка, милый наш ребенок,
Востроглаз, счастливая душа.
Авка — наш домашний олененок —
Тянется к ладони малыша.
Мальчуган принес ей хлеб украдкой,
Как сестренке маленькой своей.
Дарит Авке даже сахар сладкий
И играет, как с сестренкой, с ней.
И не знает Авка, что другая
Мама у нее в лесу была:
Гнутые рога и шерсть густая,
Гладкая, как на коре смола.
Но того, что было, не догонишь.
Хоть у Авки вольное житье,
Но не знает Авка одного лишь:
Съел мороз ту маму у нее.
По закону тундры — хоть и чудом —
В теплом чуме выросла она.
Пляшет вьюга яростно за чумом
И стучится в чумы допоздна.
Древний друг — костер — горит во мраке,
Самый щедрый житель с давних пор.
Ой как хорошо сегодня Авке.
Будет Авка щедрой, как костер.
— Ты видел сказку? — спросила меня опять тетя, когда мы снова вышли на улицу.
— Я сказки только слышал, а видеть не видел.
— Сейчас ты видишь живую сказку. Смотри на эти три солнца и этот закат. Такое только в нашем оленьем каслании бывает… А ты не хочешь с нами, жить, каслать. Все учишься…
