— Что он пишет? Что? — спрашивала тревожно Нелина, тоже вышедшая на крыльцо.

— Велит уезжать, — ответила грустно Ольга.

— Ну вот видишь, голубушка, сама теперь понимаешь, что я права.

Однако Ольга не слушала матери и, обратись к Маше, приказала позвать к себе денщика Степку. Не успел Степан появиться, как был засыпан вопросами.

— Живы-с, здоровы-с! — отвечал он, улыбаясь во все лицо. — Кланяться велели. И как это только Господь хранит его благородие! То есть хоть бы царапинка… А дело под Красным было жаркое! Ух какое жаркое!..

— И Митя сражался? Да говори же скорее! — торопила Ольга.

— Как же-с! Почесть все впереди! Да вот расскажу все по порядку. Дозвольте только, сударыня, водицы испить, в горле уж больно пересохло. Весь день гнали лошадей без остановки, ведь француз-то был близехонько от нас.

— Ну иди, выпей и закуси. Я велю Матвеевне тебе чарку вина дать. Только ты, смотри, приходи скорее рассказать нам все, да рассказывай потолковее, как дело было.

— Хотя мы в деле не бывали, а все ж с колокольни видели и можем доподлинно рассказать, как все происходило.

— Так приходи же, смотри, скорее!

— Мигом-с явимся. Не успеет безволосая девка и косу заплести, как мы перед вами предстанем.

— Ну-ну, беги! — сказала добродушно Нелина. — Довольно ораторствовать!..

Тоска Ольги заметно поутихла, но молодая женщина так страстно желала знать все подробности о муже, что не могла ничего толково укладывать, а сновала по комнатам, захватив свою дорогую белую шаль, подарок Мити к свадьбе.

Через четверть часа Степан уже бежал по двору, утирая губы рукавом своего казакина и дожевывая кусок сала, которым его угостила Матвеевна. Обыкновенно она была не очень щедра, но тут как не угостить на радостях встречи, да и жалеть провизию незачем более: всех запасов с собой не увезти, а оставить — растащат или испортится… а не то еще француз съест, так пусть лучше свои покушают всласть.

Представ перед госпожой, Степан остановился чинно у самых дверей. Он опустил руки по швам, наклонил голову немного влево и начал ровным голосом толкового рассказчика:

— Вот это пришла наша дивизия под Красный, и стали мы на биваках недалеко от самого города. С нами тоже были Харьковский драгунский полк и два полка казаков. Тут шепнул один из казаков, вернувшись из разведки: «Плохо, ребята! Французов видимо-невидимо. И все — конные…» Вот это сегодня утром раненько и говорит мне его благородие: «Ступай, Степан, к обозу да мои вещи и коня стереги». Поехал я это на заводной через город и не утерпел, привязал жеребца к церковной ограде, а сам — на колокольню… А перед городом-то место ровное — видно далеко. Вот и вижу: скачут французы; да такая их силища — страх!.. Гляжу, а подле самого города наш-то батюшка Дмитрий Иванович мост на болоте наводят, ему барабанщики наши да флейтщики помогают, ломают изгороди да срубы, к их благородию тащат…

— Чего ты врешь! — остановила его строго Нелина. — Станет Митя мост в виду неприятеля строить!..

— Вот провалиться мне живому сквозь землю, коли вру, матушка-барыня! Как же их благородию моста не наводить, если начальство приказало. Да француз-то был еще эвона как далеко от наших. Нам-то его только с колокольни как на ладони видно было.

— Ну, рассказывай, рассказывай дальше! — нетерпеливо поторапливала денщика Ольга.

— Егеря-то наши перед городом стали цепью, — продолжал Степан. — Кажись, весь сорок девятый стоял тут, а наш третий батальон на улицах Красного был расставлен, и два орудия тяжелой артиллерии — при наших. Казаки да драгуны сунулись было вперед, да как увидали, какая сила на них прет, тут же ретировались. А наши молодцы егеря не сробели, так угостили француза пулями, что он перестал напирать. А тут пушки наши грянули картечью и повалили-таки немало людей и лошадей. Да враг-то уж больно хитер! В обход, вишь, пошел. А то бы наши в город его ни за что не впустили, лихо били они французов этих проклятых. Как увидал я, что наших обходят басурманы, того и гляди город займут, я с колокольни горшком скатился, да на лошадь, да вскачь… Слышал, что тут и наши отступать стали и вышли через город на Смоленскую дорогу… да, слышь, не успели орудий-то вывезти, как окаянные нагрянули да в атаку на артиллерию нашу и пошли, людей всех на месте положили; перерубили постромки, повернули пушки да нашими орудиями давай в наших палить.

— Ах Господи! — ахнула Нелина. — Что ж это наши не устояли?

— Как не устояли! Дрались на славу. Да басурманов этих, вишь, что муравьев летучих понабралось. Туча тучей налетают, а наших-то всего одна дивизия!.. Не устояли только драгуны и поскакали без приказа прочь. Зато же их и рубили французы да поляки. А наши егеря сомкнутся, передовые шеренги станут на одно колено и не шелохнутся, ждут неприятеля. Тот налетит вихрем, звеня оружием, поднимая облака пыли, а наши голубчики стеной стоят. Подпустят басурмана на выстрел да как шарахнут его разом из ружей, так передовых словно скосит, а тут уж из задних шеренг заряженные ружья подают, и снова наши молодцы палят. Сколько раз били, да француз не унимался; одни легли — другие тотчас лезут… напоследок наши их в штыки так ловко приняли, что повернули-таки окаянные, ускакали.

— Да ты как же видел, как наши от Красного отступали?

— Сам-то я не видел, да казак нагнал меня близехонько от Смоленска и рассказал про все это. Его, вишь, казака-то, наш генерал с бумагой сюда послал. Сказывал он, что долго француз не допускал их выйти на большую дорогу: дорога-то обсажена с каждой стороны в два ряда деревьями, так кавалерии ихней было бы трудно наскакивать на наших егерей; вот он и не хотел дать нашим выйти на дорогу, но наши все-таки вышли. Сказывал тот казак еще, что наш Дмитрий Иванович так вот и одобряет всех егерей: «Постойте, голубчики, — говорит им, — постойте, родные! За Русь святую сражаемся, землю родную отстаиваем». Сам храбрый и храбрых любит. Коль враг, а дерется хорошо, — беспременно похвалит. Подскакал, говорят, к нашим егерям польский штабс-капитан. Конь под ним знатный, сам смелый такой. Подъехал близехонько и давай уговаривать наших сдаться. «Все равно всех вас перебьют», — говорит. А наш фельдфебель Коломчевский ему в ответ как пустит пулю в лоб, так тот как сноп свалился, один конь его понесся обратно к своему фронту. А наш-то Дмитрий Иванович, Божья душа, и говорит: «Жаль беднягу! Храбрый был офицер!». А что таких-то жалеть! Отважен-то он был отважен. Да вишь с чем к нашим пожаловал — «сдавайтесь, мол!..» Как бы не так! Не на таковских напал: мы все костьми лучше ляжем, а французу окаянному ни за что не сдадимся.

— Да тебе, верно, две чарочки Матвеевна поднесла! — пошутила Нелина. — Что-то ты уж много храбрости понабрался.

— Так-то так, матушка-барыня, точно, две чарочки пропустил. Да только, сударыня, не вино во мне говорит, а кровь русская закипела: жаль своих — вот как жаль! — повторил он, хватаясь за грудь. — Родные ведь!..

— Молодец, Степка, право, молодец! — похвалила его Нелина. — Тебе бы не в обозе быть, а в рядах с солдатами.

— Что ж, матушка-барыня, велят в строй, так хоть сейчас готов. Головы не пожалею за нашу матушку Русь святую, православную…

Степан утер слезу и замолчал.

— А вот, сударыня, — начал он опять через несколько минут, но уже совершенно иным голосом, с легким оттенком самодовольства, — не в труд себе поставьте взглянуть, какую я вещицу важнейшую выменял у одного казака на кисет с табаком.

И Степан вынул из-за голенища прелестный медальон и подал его Нелиной.

— Что это! Никак золотой! — сказала та, внимательно рассматривая медальон. — Взгляни, Оля, тут на нем герб какой-то, а внутри портрет или образ, не разберешь.

— Да, это графский герб, — сказала Оля, взяв из рук матери медальон. — А в нем образ Парижской Богоматери. Вероятно, медальон этот снят с убитого французского офицера.