Николай Григорьевич соглашается, его помещают возле матери и жены на мягкую пуховую постель.
Ему хорошо, и он впадает в тихое полусонное состояние: на душе легко, отрадно чувствовать себя среди близких. Но вместе с тем у него такая страшная усталость во всех членах, что еще приятнее протянуться на мягкой подстилке.
И он дремлет под любящими взорами жены и матери, убаюканный мерным движением тарантаса.
Глава XVI
се в Москве пришло в движение после Бородинской битвы. По улицам ее потянулись повозки с ранеными. Московский градоначальник, граф Растопчин, писал в своих афишках:
«Сюда раненых привезли; они лежат в Головинском дворце. Я их смотрел, накормил и спать уложил. Ведь они за вас дрались, не оставляйте их: посетите и поговорите. Вы и колодников кормите, а это государевы верные слуги и наши друзья. Как им не помочь!».
Москва единодушно откликнулась на этот призыв. Все старались побывать в Головинском дворце. Многие плакали при виде тяжких страданий раненых. Купцы целыми лотками отправляли во дворец калачи и разные припасы.
Молодого Роева не было в числе этих раненых. Он после сражения под Бородиным был переведен из ополчения в строй, участвовал в стычках при отступлении наших из Можайска и был ранен в ногу в деле двадцать девятого августа под селом Крымским. Рана его не была опасна, но его приводила в содрогание мысль, что и его могут оставить в числе раненых при отступлении наших войск, и он упросил доктора Краева отпустить прямо в Дмитров всех раненых, семьи которых находились в этом городе. Краев тем охотнее согласился на это, что один из его помощников, молодой лекарь, был слегка ранен в руку и не мог ему помогать более при операциях и перевязках, но чувствовал себя настолько бодрым, что ему вполне можно было доверить транспорт раненых, так как под его наблюдением прислуга могла перевязывать им раны в дороге.
Григорий Григорьевич Роев не знал ничего о случившемся; он несколько раз осведомлялся, нет ли его сына среди раненых ополченцев, но получал отовсюду один ответ, что после битвы под Бородиным Николай Григорьевич остался жив и невредим и зачислен офицером в один из полков, пополненных ополченцами. Старику Роеву и в голову не приходило, что после битвы под Бородиным нашим пришлось выдержать еще немало стычек с французами, а под Крымским имело место даже весьма жаркое дело.
Успокоившись насчет сына, Григорий Григорьевич весь отдался общему настроению Москвы, в которой ходили слухи, один другого грознее, относительно приближения к Москве Наполеона. Граф Растопчин старался успокоить встревоженных жителей и писал:
«Злодей приближается к святыням московским, но войско наше отстоит Белокаменную, не то мы все соберемся в дружину, выйдем на Поклонную гору, станем стеною: грудью загородим дорогу супостату к дому Пресвятой Богородицы!».
На Поклонной и Воробьевых горах возводились тогда укрепления, хотели дать тут большое сражение, и все русские войска двигались от Бородина к Москве. Известный историк Николай Михайлович Карамзин, говоривший прежде, что следует нам уступить и не тягаться с Наполеоном, готовился сам идти на Поклонную гору отстаивать грудью древнюю православную столицу. Каждый готов был скорее умереть, нежели видеть торжество Наполеона и быть свидетелем, как он станет хозяйничать в России, как хозяйничал в других государствах Европы.
В самый день Бородинской битвы приехал из Вифании в Москву семидесятилетний больной митрополит Платон. Еще за год до того он передал управление епархией своему викарию преосвященному Августину, а сам удалился в Вифанию, но, узнав о бедственном положении Москвы, явился в нее, чтобы ободрить упавших духом москвичей, и намеревался явиться на Поклонную гору и благословить воинов на защиту города.
Все, кто чувствовал в себе силу бороться с неприятелем, готовились выйти в назначенный день на Поклонную гору. Все запасались каким только могли оружием, а некоторые и лошадьми, чтобы можно было им примкнуть к коннице. В числе этих смельчаков был и Григорий Григорьевич Роев. Он хотел идти со всеми приказчиками и прислугой Соляного двора — биться за первопрестольную до последней капли крови.
В это время русские войска стояли уже в нескольких верстах от Поклонной горы. Растопчин писал тридцатого августа:
«Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибирать надо. А мы своим судом со злодеем разберемся. Когда до чего дойдет, мне надобно будет молодцов и городских, и деревенских; я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу! Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы-тройчатки: француз не тяжелее ржаного снопа!».
Но все предположения эти разлетелись в прах, когда Кутузов осмотрел Поклонную и Воробьевы горы, на которых собирались дать сражение. Эти возвышенности отлоги с той стороны, с которой должен был наступать неприятель, и очень круты к стороне Москвы, а за ними тотчас протекает Москва-река. Проиграй мы сражение, и войска наши сброшены были бы с кручи прямо в реку.
Кутузов созвал военный совет в деревне Филях, в двух верстах от Москвы, и решил, что защищать Москву на этих горах нет никакой возможности. На этом совете присутствовал и московский градоначальник граф Растопчин и нашел, что Кутузов прав.
Первого сентября в то время, как решено было в Филях отступать за Москву, в самой Москве народ наполнял Успенский собор. День был воскресный, и службу совершал преосвященный Августин. После обедни народ толпой повалил к арсеналу запасаться оружием, чтобы идти, как тогда говорили, на три горы[4]. К вечеру все затихло: большинство ушло за Драгомиловскую заставу присоединиться к нашим войскам, стоявшим лагерем на высотах около Москвы; остальные разошлись по домам и заперлись в ожидании чего-то грозного, страшного.
Григорий Григорьевич, как и все, не сомневался, что сражение будет дано, и ждал повестки от графа Растопчина.
После отъезда Анны Николаевны он велел все оставшиеся громоздкие вещи снести в средние сараи, установить по задним стенкам, замуровать их и заложить кулями с солью. Чего только не было там припрятано: сундуки с бельем, ящики с посудой, несколько цыбиков чая, целые десятки пудов сахара головами, зеркала, ковры, подушки, перины и мебель. Большая часть прислуги, в том числе и все женщины, уехали в Дмитров, а при Роеве остались только подкучер, здоровенный Аксен, да широкоплечий силач лакей Прокофий; они решились идти вместе с приказчиками и барином на три горы.
Стемнело. Григорий Григорьевич собирался уже лечь спать, как вбежал встревоженный Аксен и объявил, что пришел служка от ключаря.
Роев велел позвать его к себе.
— Что нового? — спросил он, когда вошел служка.
— Пропали мы, грешные! — заохал служка. — Москву, вишь, сдаем…
— Что ты! Не дослышал, что ли?
— Как не дослышать! Отец-ключарь явственно приказывал: «Беги, Игнат, оповести Григория Григорьевича, чтобы уезжал скорее из Москвы… Мы во Владимир этой ночью бежим». Уже из Успенского собора, — добавил служка, — чудотворную икону Владимирской Божьей Матери вынесли, а Иверскую — из часовни у Воскресенских ворот. Уж и в карету поставили…
— Не может такого быть! — воскликнул вне себя Роев. — Что же войско наше и все те москвичи, что на горы ушли?
— Един Бог ведает, что там! Только, видно, Москве не сдобровать, коли уж чудотворные иконы увозят.
— Где же митрополит?
— Преосвященнейшего владыку едва уговорили вчера вечером уехать. Стоит святитель на своем да и только: «Не оставлю московских святынь, умру вместе с москвичами! Что мне французы сделают? Как оставить мне раненых без защиты и помощи?». Так его, владыку, поверите ли, чуть не силой в карету посадивши, повезли в Вифанию.
