После этого поражения отступление французов было не что иное, как бегство. Русские войска следовали за ними по четырем дорогам, заботясь только о том, чтобы не давать противнику возможности остановиться и оправиться.

Наконец, подобное положение стало для Наполеона невыносимо. Он сдал начальство над всеми войсками Мюрату, приказав ему идти в Вильно, собрать все остальные войска ближе к этому городу и зимовать в этой местности, а сам уехал двадцать третьего ноября с Коленкуром; на козлах сидели капитан Вонсович и мамелюк Рустан. Следом за ним ехали гофмаршал Дюрок и генерал-адъютант Мутон.

Из всех войск наполеоновской армии только один австрийский корпус графа Шварценберга успел уйти в полном своем составе в Польшу. Шварценберг не только не остался подать помощь войскам Наполеона, но приказал и саксонцам, находившимся под начальством генерала Ранье, примкнуть к своим войскам, когда узнал, что Наполеону приходится туго.

Генерал Дюма, добравшись до Вилковишек, отдыхал от всех перенесенных мучений, как вдруг вошел к нему человек в коричневом сюртуке, с длинной бородой и красивыми сверкающими глазами.

— Вы не узнали меня? — спросил он резким голосом.

— Нет. Кто вы?

— Я — арьергард великой армии. Маршал Ней.

Оказалось, что изо всех его войск спаслись только он и один из его генералов. Число вооружейных людей, перешедших обратно границу России, было около двух тысяч четырехсот человек старой гвардии и шестьсот гвардейской кавалерии. Во всех прочих корпусах оставались только знамена, сопровождаемые несколькими офицерами и солдатами. От всей артиллерии остались лишь девять орудий.

Глава XXVII

иновала зима со всеми ее ужасами. Весеннее солнышко пробудило от сна вечно молодую природу, и все вновь зазеленело. Места, где происходили битвы и кровавые стычки, явились свету тучными нивами и лугами, но, тем не менее, последствия людской жестокости и вражды были еще очень чувствительны и для многих гибельны. Множество трупов, валявшихся повсюду, привлекало стаи волков, а также медведей и других хищников. Продолжавшие бродить по лесам и полям остатки великой армии — голодные, больные французы, немцы, поляки и иные — заносили часто смертельные болезни в дома, усадьбы и деревни тех добросердечных людей, которые не могли видеть безучастно страдания ближнего и старались приютить их, накормить и дать им возможность отдохнуть.

Семья Пулавских была одна из самых сострадательных к несчастным французам. Госпожа Пулавская продолжала жить в своем поместье. Жили они тихо, часто вздыхая по участи Карла и Алоизия, отправленных на Кавказ простыми рядовыми вместе со всеми их товарищами, императорскими уланами, захваченными в плен генералом Чаплицем. Настрадалась семья Пулавских страшно, узнав о поражении блестящего полка Конопки, настрадалась не менее, ожидая, что император Александр велит всех юных уланов расстрелять, как изменников, и затем рада была несказанно, что дело кончилось только ссылкой их на Кавказ.

Немало натерпелись Пулавские страха, когда французских мародеров сменили казаки, которые отчасти имели право смотреть на них, как на своих врагов, хотя начальство и приказывало видеть в них российских подданных. Привыкшие в военное время пользоваться всем отбитым при набегах на неприятеля, казаки позволяли себе зачастую и тут прибегать к праву сильнейшего и не считали грехом грабить поляков и литовцев, называя их изменниками.

По счастью для Пулавских, их племянник Ксаверий, старший брат сосланных на Кавказ Карла и Алоизия, служил артиллерийским поручиком в русских войсках, был контужен, получил бессрочный отпуск и приехал жить в имение к своему дяде. Его мундир и распорядительность спасли от бесцеремонного хозяйничания казаков не только усадьбу Пулавских, но и соседей их. Лишь только Ксаверий узнавал, что где-нибудь поблизости появились казаки, он тотчас надевал свой артиллерийский мундир, вешал орден в петлицу и ехал туда в сопровождении приказчика Корзуна, отличавшегося необыкновенной силой. Нагрянув неожиданно на казаков, Ксаверий грозно требовал от них отчета, по какому поводу они появились тут, и, если они пришли не по воле начальства, приказывал им немедленно уезжать, грозя в противном случае сообщить, кому следует, об их набегах на мирных жителей.

Сам господин Пулавский редко мог приезжать к своим в деревню, так как русское правительство оставило его в прежней должности, и хлопот у него было очень много. Отдыхая от дел в деревне, он сообщал своим все новости.

— Ну, что Броньский? — как-то спросила его жена.

— Все такой же! — отвечал, махнув рукой, Пулавский. — Он чистый Талейран. Превратился мгновенно из французского подпрефекта в предводителя дворянства и так же горячо восхваляет императора Александра, как прежде превозносил Наполеона Бонапарта. Так же охотно угождает он русским генералам, как угождал маршалам. Мы все его дразним, не пришлет ли ему назад его шубу граф Шварценберг, так как тот сохранил весь свой обоз тем, что, не дождавшись прихода французских войск, отступил в Царство Польское и затем заключил с русскими перемирие.

— А что слышно о Вильне? — поинтересовался Ксаверий.

— Не могут еще до сих пор очистить город от заразы, хотя оставленный императором Александром генерал-адъютант граф Сен-Прист из сил выбивается, чтобы навести порядок в госпиталях. Сошедший снег открыл причины зловония, распространенного в городе. Оказалось, что целые груды трупов были завалены снегом по разным закоулкам города и в особенности — около госпиталей и французских казарм. До сих пор еще находят разложившиеся трупы и закапывают их в больших ямах. Приехавший недавно из Вильно обыватель не может вспомнить без слез о доброте императора и великого князя Константина Павловича в бытность их в этом городе.

— Ну да! — заметил Ксаверий. — Все вспоминают о знаменитом манифесте, в котором он простил всех наших, сражавшихся против русских войск с французами. Государь понял, что поляки и литовцы и так уж наказаны тем, что им пришлось перенести вместе с французскими войсками, и великодушно простил их.

— Нет, не то! Он восхвалял великодушие государя к раненым и больным французам. Император входил в госпитали в самую страшную тифозную заразу, когда воздух до того был пропитан миазмами, что генерал-адъютанты не могли сопровождать его иначе, как только держа у носа платок, пропитанный одеколоном. У государя на глазах навернулись слезы, когда он увидел, что несчастные больные и раненые валяются на голом полу в нетопленых палатах. Вы не забудьте, что это было в страшные холода; император Александр приехал в Вильно двенадцатого декабря. Его Величество был поражен, что несчастные не имеют даже чистой воды, чтобы утолить жажду, и питаются одними только сухарями. Воздух был заражен испарениями гноя от неперевязанных ран; насекомые и разные нечистоты разъедали тела несчастных. И тут же валялись по нескольку дней трупы умерших их товарищей. Император с великим князем обошел все палаты и распорядился тотчас приступить к очистке их. Они подходили к больным и вселяли своим разговором надежду на хороший исход их недуга. Многие французские генералы и офицеры обязаны им жизнью и скорым выздоровлением, так как по их распоряжению они были переведены в лучшие помещения, и великий князь лично наблюдал за их лечением. Рассказывают, что во время пожара, случившегося в одном из госпиталей, Константин Павлович вынес на своих плечах одного раненого офицера, а по его примеру камердинер князя таким же образом спас и другого…

— Да, — вздохнула Пулавская, — это не то что Наполеон, дозволивший грабить и бесчинствовать своим войскам в той стране, которую обещал освободить и которая жертвовала всем для него.

— И ты, тетя, платишь добром за зло! — заметил Ксаверий. — Мало ли несчастных бродячих французов получают у тебя кров, пищу и деньги на дорогу.

И точно, госпожа Пулавская не могла видеть этих несчастных с обмороженными лицами или руками и пальцами ног, чуть прикрытых безобразными лохмотьями, и дозволяла Грохольскому кормить их и давать им отдохнуть в дальнем от ее усадьбы фольварке[6].