Об этом мне рассказывала Лида. У них историю СССР (с древнейших времен) интересно читал академик Греков, а практические занятия вел молодой преподаватель, учил разбираться в летописях, — его прозвали «Погибоша».
Войны, войны, войны — вот История. Истощались пастбища — в поисках новых земель кочевники двигались со своими стадами в чужие пределы, истребляя и порабощая их оседлых обитателей. Оседали сами на земле — плати им дань, иначе — смерть и разрушения. Кончалось все это, как правило, плохо. Исчезали царства, одни народы растворялись в других, забывались одни языки, возникали другие. Так и шла история. В высшей степени капризна и своенравна ее муза — госпожа Клио.
Классовый подход… Народ — творец истории… Мы заучили эти догматы в дни своей юности. Но в зрелые годы мы познакомились со взглядами на историю других, немарксистских, философов — тайком читали «самиздат» и «тамиздат». Вот что я выписал из запрещенного прежде Бердяева:
«Если бы история решалась голосованием, то она никогда не началась бы…
Плебеи страшны тем, что в силу своего социального конформизма всегда выражают не провиденциальный смысл эпохи, а случайные зигзаги моды…
История всегда творилась в глубинном измерении, для плебеев недоступном; она была последовательностью откровений, а откровения нисходили только к личностям, но не к толпе… И эти личности были мистически связаны со своим народом, поэтому историю творил в конечном счете народ».
Н-да. В дни нашей юности мы и слов-то таких не знали — «конформизм», «провиденциальность»… Однако догадывались, что исторические события тесно связаны с волей и решениями властителей — владык древних племен и царств, императоров, Петра Первого, Наполеона, Ленина, Сталина…
Весенне-летнюю сессию, как и зимой, я сдал досрочно, и опять все на «отлично». И заторопился домой, в Баку — к солнцу, к морю, к школьным друзьям. Это были последние мои каникулы перед призывом в армию. Предстояли два года службы неизвестно где. А может, и три — если не удастся отвертеться от полковой школы младших командиров. Почему-то мерещилась мне артиллерия — длинноствольные пушки среди северных скал, покрытых седым мохом. Так или иначе, хотелось накануне военной службы отогреться на южном солнце.
Вот только огорчало то, что Лида не едет со мной в Баку. К ней в Ленинград должны были приехать две ее тети, родные сестры ее матери, — Эсфирь Соломоновна и младшая, Анечка. И они с Лидой поедут в Сегежу — лагерь в Карелии — на свидание с Лидиной мамой. Разрешение на свидание ожидалось со дня на день.
Мы простились с Лидой очень тепло — и я уехал.
Было много солнца и много моря. По утрам мы с Витей Кутуковым, соседом и другом детства, топали в яхт-клуб. До чего же приятно было ощутить ступнями прогретые солнцем доски бона и прыгнуть в нашу шлюпку-четверку, вставить весла в уключины и услышать Витькину команду: «Баковый, отдать фалинь!» Наша команда дружно наваливалась на весла. Шлюпка быстро и легко скользила к выходу из бухты, держась на отдалении от желто-серых откосов запретного острова Нарген (там были какие-то военные объекты и, по слухам, лагерь заключенных). Вот и знакомая отмель, именуемая Плитой. Hie Rhodus, hie salta![2] Мы и прыгали в чистую, незамазученную воду и купались сколько хотели. Ложась на спину отдохнуть, я как бы вбирал в себя синеву безоблачного южного неба, словно запасался впрок его безмятежным (хочется сказать — вечным) покоем.
Мои школьные друзья, еще не ушедшие в армию, поголовно были влюблены. Марка Янилевский, веселый толстый губошлеп, был без ума от голубоглазой Наты Ю. Адик Бабаев, приехавший на каникулы из Москвы, где учился в Институте им. Баумана, вовсю ухаживал за хорошенькой Ирой Тертышниковой, поступившей в медицинский. Они и поженились после войны. Двое моих двоюродных братьев — Доля-музыкант и длинный Ионя Розенгауз, студент-дизелист по обучению в АзИИ и книгочей по призванию — оба поочередно влюбились в мою одноклассницу Лидочку Дванадзе, маленькую милую певунью, тоже студентку АзИИ. Лидочке нравилось дружить с обоими, но замуж впоследствии она вышла за архитектора Волю Ходаковского, окончившего нашу же школу двумя годами раньше.
Как и в школьные годы, собирались у меня на Красноармейской или у Норы Зиман на Кирова. Нора, добродушная и умная толстушка, была в некотором роде душой нашего класса, 10 «а». С ней можно было дружески поговорить, поделиться печалями и радостями, поплакать «в жилетку».
Как и позапрошлым летом, ездили большой компанией в Бузовны — селение на северном берегу Апшерона, там был прекрасный песчаный пляж. (Прошлым летом приезжали сюда купаться вдвоем с Лидой.)
С Бузовнами было связано детство — пионерские лагеря, утреннее пение горнов, подъем флага, пляж, вечерние костры с концертами самодеятельности (помню, я читал смешной рассказ Ильфа и Петрова «Разговоры за чайным столом»). Под треск костра пели песни: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…»; или «Вот этот самый бог, не видимый ни разу, создать он землю смог как будто по заказу…»; или «Э-эх картошка объеденье, пионеров идеал, то-от не знает наслажденья, кто картошку не едал…» Были и танцы: попарно взявшись крест-накрест за руки, прыжками неслись вокруг костра, выкрикивая: «Ха-ха, хо-хо, все вступайте в Автодор!»
А бывало, изредка совершали ночные набеги на окрестные виноградники, набивали виноградом наволочки. Приходили в лагерь владельцы этих виноградников, бузовнинские крестьяне в бараньих папахах, кричали, жаловались начальству. Но начальники пионерских лагерей смотрели на ночные набеги сквозь пальцы: почему-то они не считались воровством, ведь это частная собственность, не социалистическая…
В том, 1940 году азербайджанскую письменность перевели с латинского на русский алфавит. Было странно видеть азербайджанские слова, написанные русскими буквами. Шли однажды веселой компанией по Парапету — саду в центре города, и вдруг нас поразила огромная афиша на ограде сада, извещавшая о кинопремьере «Большой вальс». «Бойук валс» — стояло сверху, а ниже перечислялись главные действующие лица картины: «Шани — композитор», «Полди — онун арвады» (т. е. его жена), «Карла Доннер — охуян» (т. е. певица). Мы стояли перед афишей и хохотали…
«Большой вальс» смотрели с восторгом. Вот это был фильм! Душа замирала от дивного голоса Милицы Корьюс… от великолепной сцены рождения вальса «Сказка Венского леса»… от жажды любви истинной, сильной, вечной…
Оставались считанные дни до отъезда. И был у меня серьезный разговор с отцом: он посоветовал не уезжать в Ленинград, остаться в Баку. Меня поразила — и врезалась в память — его фраза: «Если начнется война, Ленинград может быть отрезан от страны». Тогда я не воспринял всерьез грозный смысл этой фразы. Какая война! У нас с Гитлером пакт. Правда, из воюющей Европы приходили тревожные известия, особенно поразительным был быстрый разгром Франции. Теперь немцы взялись за Англию, бомбили Лондон и другие города и, вполне вероятно, готовили крупную десантную операцию.
Ну, а если, паче чаяния, все же начнется война у нас, то — не на таковских напали. Будет мощный ответный удар. И помчатся могучие танки…
Обсудив с отцом международное положение, я не согласился с ним насчет Ленинграда. Увы, вскоре пришлось убедиться, как прозорлив был мой отец, солдат Первой мировой…
Кстати: к тому времени отец окончил экстерном филологический факультет Азгосуниверситета и хотел перейти на преподавательскую работу, но его не отпускали из системы Азмедторга. Он и проработал в этой системе всю войну и лишь по ее окончании получил возможность слить воедино опыт работы и образование: стал преподавателем латинского языка в мединституте и медучилище.
Из дневника Лиды:
<b>6 августа 1940 г.</b>
…Много перемен произошло за это время. И Женя снова изменил ко мне свое отношение, снова влюблен в меня и пишет очень часто, и очень нежные письма.
В Баку я совсем не поехала, а сюда приехали Нора с т. Фирой и Анечка…
Мы уже были у мамочки. Я страшно боялась поездки к ней. Все же не шутка — 2 года мы не виделись. Я сама точно не знаю, чего я боялась; очевидно, думала, что она сильно изменилась, вдруг (ах, боже!) я не узнаю в ней своей прежней мамочки…
Все мои страхи оказались напрасными. Мамочка почти не изменилась. Как много я узнала там такого, что мне и в голову не приходило. Да, если об этом думать и размышлять, то лучше уж совсем не жить на свете. Хорошо, что у меня такой характер, что я сильно поддаюсь в тот момент, а при перемене обстановки все забываю.
Зимою мы снова поедем к мамочке.
Представляю, как тяжело ей теперь. Она очень много работает. Но все это не важно. Главное — свобода. Как это много значит. Только там начинаешь ее ценить. Хорошо еще, что к мамочке хорошо относятся, ее ценят там и разрешили свидание на 7 дней, вместо трех. Сегежа паршивое место. Там был такой холод, что в доме свиданий топили печи.
Да, казалось бы, что эта неделя навсегда запечатлится и оставит неизгладимый отпечаток. Но нет, Ленинград снова захватил меня.
Время теперь мы проводим довольно скучно и однообразно. Первое время мы ездили в Петергоф (с Мишей Фомишкиным), в Пушкин с Ваней.
Ах, как замечательно провела я 2 вечера с Мишей Ф. Познакомилась я с ним через Мэри. Оказывается, он бывал с ними в компании. Он очень интересный и умный мальчик. С первого же дня мы с ним как-то сдружились… Мы много беседовали о книгах, он очень начитан и любит стихи… Я в это время (во время экзаменов, да, да, все это было тогда!) жила у Мэри. К ней часто приходили ее ребята или звонили, и она всем представляла меня как свою лучшую и неразлучную подругу… К экзаменам мы почти не готовились… и все сдавали хорошо. У меня была какая-то чертовская уверенность в себе: я шла на экзамен твердо уверенная, что мне повезет… И действительно, я получила все «отлично»…
Однажды, когда я была у Мэри, вдруг туда звонит Миша и долго говорит с Мэри. Затем он зовет меня… и предлагает мне идти на «Большой вальс»… Картина мне безумно понравилась. Мы были в каком-то опьянении. Мотивы вальса не давали покоя и навевали какое-то сладостное, одурманивающее настроение. Были мы на последнем сеансе. Затем мы шли пешком (из «Колизея»), и, пока дошли до дома, было уже около 2 часов ночи. Мне было стыдно перед девочками и контролем так поздно идти. Миша же нашел хороший выход — предложил погулять. Да, погода была восхитительная. Ночь — белая, белая… небо разноцветное, самых фантастических тонов. Что-то неописуемое!
Мы долго стояли на мосту Строителей… Затем гуляли по бульварчику проспекта М. Горького, сидели на скамейке. Очень мало говорили. Мне страшно хотелось близости, ласки. Я не могла возражать, когда Миша меня обнял, но я избегала его взгляда, т. к. мне казалось, что если я посмотрю ему прямо в лицо, то мы поцелуемся. Я же этого не хотела (и теперь очень рада!). Затем мы прошли к Кировскому мосту, на другой берег и смотрели восход солнца. В общем — все было замечательно, и домой я вернулась в 5 часов.
Назавтра у меня были такие угрызения совести, что я стала писать Жене самое ласковое письмо, ничего (!) не скрывая и незаметно оправдываясь.
Странно, что после этого я как бы разочаровалась в Мише; он мне стал менее приятен, у нас стало меньше тем для разговора… Мне бывает с ним даже скучно. Теперь их перевели во Фрунзенское училище, и он стал выходить только по выходным…
