Могло ли мне прийти в голову, что этот полуостров очень скоро с необычайной силой войдет в мою жизнь?
Где-то в недосягаемых высях творилась Большая Политика. И некуда было спрятаться от нее так называемому маленькому человеку. Да мы и не пытались прятаться от пронзительных ветров Истории. Мы просто об этом не думали — было много других забот.
Лида записывала в свой дневник 20 марта:
С Женей все еще ничего не выяснено. Внешне наши отношения ничем не изменились. Но главное же не во внешнем, а во внутреннем содержании. А вот тут-то и не то. Не знаю, что стоит между нами. Скорее всего, он меня разлюбил. Но почему же он тогда не говорит мне прямо об этом? Ведь это было бы гораздо благороднее, чем мучить меня…
Иногда мне кажется, что Женя все еще любит меня; вот, например, на улице, в трамвае он очень внимателен; когда мы были у Шурика Корсенского и он вышел за чаем, оставив нас на мгновение вдвоем, я подошла вплотную к Жене. Он меня обнял… поцеловал… его глаза загорелись… Но это было мгновение, т. к. вскоре вернулся Шурик с чаем.
Что же это все-таки значит?..
Как в прошлом году все казалось крепким и нерушимым. Как было хорошо. Как хороша уверенность, что ты любима, и как неприятны сомнения.
Уже весна, в особенности сегодня совсем весенний день, тепло, и снег тает.
Чувствуется, как в жилах сильнее течет кровь, хочется любви, любви… Ах, где она!..
Верно написал Генрих Гейне: «Тогда я был молод и глуп, теперь я стар и глуп».
Конечно, и я с наступлением весны чувствовал, как «в жилах сильнее течет кровь». Но, по тогдашней моей глупости, не проявлял активности — не искал мест для свиданий, где мы могли бы уединиться, а если мы с Лидой случайно оказывались одни (в ее комнате в общежитии или в красном уголке), то был умерен в ласках, опасаясь, что вдруг кто-то войдет, увидит… Впрочем, не в глупости дело, а в неопытности, нерешительности… в боязни вызвать недовольство или даже обиду, если проявить чрезмерную настойчивость. Психология женской души была для меня закрытой книгой, а перепады настроений у Лиды сразу отражались и на моем настроении. Словом, мы представляли собою невеселую парочку, даром что по природе своей и Лида, и я были как раз веселыми. Шутки, остроты, игра слов — всего этого нам со школьными друзьями было не занимать. Да и в своей группе на факультете я слыл если и не записным весельчаком, то, уж во всяком случае, не нудным малым.
Трудная шла весна.
Саша Фалек ушел из общежития, съехал куда-то, так и не дождавшись ответа на свое письмо товарищу Сталину И. В. И никогда я больше не видел Фалека и ничего не слыхал о нем. Вместо него в комнате появился Женька Белов, второкурсник нашего факультета. Уж он-то был не филоновец, не страстотерпец. Женька обожал художников Возрождения, мог часами разглядывать альбомы с репродукциями. Он неплохо рисовал, писал акварелью и таскал меня на этюды. Мы ездили куда-то на Охту, в Озерки.
Однажды той весной нас, группу студентов Академии художеств, привезли в Куоккалу, в дом Репина. Война, прокатившаяся по Карельскому перешейку, оставила тут свои следы. Знаменитые «Пенаты», и дом и сад, были основательно загажены. Несколько часов мы чистили, выносили, закапывали — работа была крайне неприятная. Но мы были вознаграждены, когда искусствоведы, руководившие работами, выставили на обозрение уцелевшие, к счастью, полотна и рисунки Репина. Запомнились: «Голгофа», «Отойди от меня, сатано», «Самосожжение Гоголя». Какая мука на лице Гоголя, сжигающего рукопись! И — страшный рисунок: лицо человека с черной бородкой и зловещим взглядом, и нервная подпись: «Дьявол. Во сне 12 ноября 1900 душил меня. И. Репин».
Так-то. До войны, конечно, Илья Ефимович не дожил. Но жизнь его в благословенных «Пенатах» была очень не простая, благополучной ее не назовешь.
А бывает ли вообще жизнь простая и благополучная у человека мыслящего? У Homo sapiens?
Анциферов сочинил:
Бог Аполлон лучезарен,
Бог Посейдон своенравен,
Но нестерпим Бог Аевский,
И дух от него нехороший.
Ну, «нехороший дух» Сережа вставил для красного словца. Профессор Богаевский был очень даже аккуратным и приятным в общении пожилым господином. Он с таким увлечением рассказывал нам о крито-микенской (или минойской) культуре, что мы как бы переносились во времени и пространстве на остров Крит, в догреческие века, и видели грандиозный Кносский дворец царя Миноса, отца Ариадны и Федры, владельца лабиринта и хозяина страшного человеко-быка Минотавра. Богаевский побывал там, на раскопках дворца, и, кажется, был знаком с его первооткрывателем Артуром Эвансом.
Цветные фрески, сохранившиеся на стенах Кносского дворца, были поразительны. Мчится во весь опор разъяренный бык, а над ним в головоломном прыжке — акробат. «Дамы в голубом», с улыбкой смотрящие то ли игры с быком, то ли иное представление, богато украшены, прекрасно причесаны, с глубоким декольте, — ну, прямо-таки современные модницы. Фрески явно повествовали о богатой, комфортной, благоустроенной жизни. Можно было себе представить, как с кораблей, приближающихся к столице Крита, открывался великолепный вид: огромный иссиня-белый дворец с колоннадами на зеленом холме. Таинственный народ, населявший Крит, имел большой флот, господствовавший в Средиземном море, и вел обширную торговлю с древними городами на его берегах и с Египтом.
И вдруг — мощное царство внезапно рухнуло, оставив лишь груды камней да пифосы — богато орнаментированные крупные сосуды, некогда полные масла или вина. Что же случилось? Есть несколько версий, говорил профессор Богаевский, близоруко сквозь очки глядя на нас, заинтересованно внимавших ему. Первая — это набеги кочевников, пришельцев с севера, варваров. Они вторгались в Грецию, разрушали Микены и Тиринф — города, родственные критянам, — и, переправившись на Крит, рушили и грабили Кносс. Дважды дворец после набегов отстраивался заново. Затем, в конце второго тысячелетия до н. э., появились полчища дорийцев — одного из древнегреческих племен. Они-то расположились на Пелопоннесе и на Крите надолго (с них, собственно, и началась история Древней Греции).
Насколько помню, Богаевский (как и Эванс) считал, что окончательное разрушение Кносского дворца было вызвано внезапным землетрясением огромной силы. Об этом говорили некоторые детали, обнаруженные при раскопках: брошенные орудия труда, свидетельства внезапно прерванных домашних работ.
Почему я вдруг вспомнил о древней крито-микенской цивилизации? Попробую разобраться. Нас учили, непререкаемо и настойчиво, что движущая сила истории — классовая борьба. Она все определяет и объясняет. И так, по-марксистски, мы и воспринимали историю как науку. Но иногда возникали сомнения. Разве борьба классов погубила догреческий Крит? Вторжение пришельцев, варваров — при чем тут классовая борьба? А геологические катаклизмы? Мы часто говорили с Лидой о событиях древней истории, о ранних рабовладельческих обществах. Что, греческий (ахейский) флот отплыл к берегам Трои, чтобы свергнуть деспотию царя Приама? Разве восстания рабов разрушали могучие царства древности, приводили к исчезновению целых этносов?
Куда подевались, к примеру, авары, упоминавшиеся в русских летописях как обры? Это мощное племя тюркского происхождения в VI веке н. э. вторглось из загадочных глубин Азии в Европу и в течение двух столетий опустошало славянские и византийские земли, образовало сильное государство — каганат — в долине Дуная и бесконечно воевало. Начальная летопись, например, описывает, как авары (обры) жестоко обращались с восточнославянским племенем дулебов: «Си же обри воеваху на словенех, и примучиша дулебы, сущая словены, и насилье творяху женам дулебьским: аще поехати будяше обърину, не дадяше въпрячи коня ни вола, но веляше въпрячи 3 ли, 4 ли, 5 ли жен в телегу и повести обърена, и тако мучаху дулебы». А в конце VIII века аварский каганат пал под ударами болгар с востока и Карла Великого с запада — и авары будто растворились в воздухе Европы, еще не знавшем пороха, но часто затмевавшемся градом стрел. В «Повести временных лет» записано: «Погибоша аки обре».
