Этими словами, записанными 17 марта 1945 года в городе Махачкале, обрывается дневник моей Лиды.
Часть четвертая
ПОРККАЛА-УДД
Начинаю эту часть в трудные дни августа 2000 года. Больше недели Россия, затаив дыхание, следила за трагедией, разыгравшейся в Баренцевом море. По непонятной причине погиб, затонул подводный крейсер «Курск». Мы видели беспомощные попытки пристыковать спасательный аппарат к аварийному люку кормового отсека. Наши адмиралы гордо отказывались от иностранной помощи — и приняли ее, по указанию президента, лишь на 4-й день трагедии. Норвежские водолазы-глубоководники (каковых не оказалось на Северном флоте) управились за один день: вскрыли наружный люк, а потом и нижнюю крышку. 9-й, кормовой, отсек оказался затоплен. Это означало, что вся лодка заполнена водой и живых на ней нет. Мы видели, как невозмутимо вел себя в эти страшные дни президент, отдыхавший в Сочи.
Все то же, все то же… Советский подход, неискоренимое пренебрежительное отношение к жизни человека. Жаль железо (подводная лодка-то не простая, лучшая в мире!), а люди… Ну что — люди? Народятся еще…
Не могу спокойно писать об этом. С комком у горла, с влажными глазами вспоминаю трагедию турбоэлектрохода «Иосиф Сталин»: спасательный отряд так и не был к нему направлен. А страшная трагедия таллинского перехода? Если бы хоть на неделю раньше эвакуировали флот и защитников Таллина… А малоизвестная трагедия Моонзундского архипелага? Оставили малочисленный гарнизон, не обученные воевать инженерные батальоны на верную гибель. А за комендантом береговой обороны генерал-лейтенантом Елисеевым, подавленным бесперспективностью неравной борьбы, прислали на остров Даго самолет. И никто не спросил у вывезенного командира обороны: «Где ваше войско, генерал?» Человек растерявшийся, но не растерявший до конца понятия о чести офицера, генерал Елисеев спросил с себя сам. В 1942 году, будучи начальником морского артполигона под Ленинградом, он пустил себе пулю в висок…
Великий русский мореплаватель Иван Федорович Крузенштерн написал в свое время: «Известно, что нет ни одного государства в Европе столь расточительного в рассуждении подданных, кроме России, более всех нуждающейся в оных».
Горькая запись. Увы, с тех далеких времен не убавилось «расточительности в рассуждении подданных». Она, как проклятие, проходит через всю историю России…
Простите, читатель, этот невольный всплеск горечи.
Я возвращаюсь к своему невыдуманному повествованию. К своей, вероятно, лебединой песне.
Мое письмо к Лиде:
<b>Кронштадт, 20 октября 44 г.</b>
Моя родная, любимая!
Пишу тебе из Кронштадта. Нанну по порядку. О том, как я сел в Москве, я тебе уже писал. В Питер приехал в 9 утра. Зашел к Мишке, не застал его и отправился в у-т. Решил сперва разыскать Вальку. С трудом нашел ее… Валька ничего нового не сообщила мне, и я пошел к ректору. У него было какое-то совещание, и я вступил в переговоры с Павлой Федоровной. Она, оказывается, в курсе всех дел. Сказала, что ты включена в список, что телеграмму нашу они получили и что вызовы будут высылаться точно неизвестно когда, во всяком случае не раньше Нового года. Для верности я оставил ей твое заявление… Остается только ждать.
Теперь, Ли, слушай дальше. Зашел я вторично к Мишке, и после первых расспросов и поздравлений он сообщил мне малоприятную весть: пришло письмо от тетки Порклудовой. Понимаешь, родная? Это было как удар обухом.
И вот вчера я прибыл в К-т. Мишкино сообщение полностью подтвердилось. Просто срочно потребовался туда человек… Должность та же — секретарь редакции…
Я высылаю тебе справку, и ты требуй всюду отношения к себе как к жене офицера. Высылаю также 300 руб. Как у тебя с деньгами? Хватит до 15 ноября?..
Ли, девочка моя, ты должна крепко знать и помнить, что я всегда с тобой… что я покоя знать не буду, пока мы не будем вместе.
Горячо и крепко целую мою любимую жену.
Твой Женя.
Под «теткой Порклудовой» я замаскировал от военной цензуры полуостров Порккала-Удд. По условиям перемирия с выбитой из войны Финляндией мы вновь получили в аренду на ее территории военно-морскую базу — но на этот раз не Ханко, а другой полуостров — Порккала-Удд, чуть западнее Хельсинки.
Было, конечно, жаль, что назначен не в Ригу, как было мне обещано. Но, как говорили флотские остряки, на флотах действует железное правило: «Стой там, иди сюда».
Итак, я возвращался в Финляндию. Так, видно, угодно моей судьбе: стать, как я шутил, «дважды арендатором». Арендовал на Ханко, теперь поарендуй на Порккала-Удд. На карте Ханко выглядел сапожком, а Порккала-Удд — будто ладонью с растопыренными пальцами.
На мое место в «Огневом щите» был уже прислан другой парень. Коля Никитушкин пока еще оставался и.о. редактора, но тоже ожидал нового назначения.
А я ожидал оказии в Финляндию. На третий день я сел на пароход, идущий в Хельсинки. Тут были моряки, назначенные в новую базу, и части 55-й Мозырской стрелковой дивизии, снятой с одного из Белорусских фронтов для расквартирования в Порккала-Удд.
В письме к Лиде я писал: «Снова я пересек Финский залив, только в обратном направлении. Уже в третий раз… Первые 2 дня у меня еще был сухой паек. Потом он иссяк (ты ведь знаешь, что ничто не вечно под луной, кроме нашей любви). Счастье, что на транспорте в трюмах было много картошки и капусты. С двумя ребятами, с которыми я подружился в дороге, мы только и делали, что чистили картошку, варили ее и пустые щи. Для разнообразия, читал захваченный с собой томик Шеллера-Михайлова…»
На четвертые сутки транспорт, приняв на борт финского лоцмана, извилистым фарватером приближался к Хельсинки. С любопытством смотрел я на проплывающие слева и справа шхерные островки (живо напоминающие Ханко), на приземистые стены старинной крепости Свеаборг, на приближающиеся шпили и слитную серо-красную массу домов финской столицы.
Еще несколько суток провели на транспорте, ошвартовавшемся в тихом уголке гавани. Ожидали, что он пойдет дальше, на Порккала-Удд. Но он не пошел. В ночь на пятые сутки колонна пехотинцев 55-й дивизии двинулась в Порккала-Удд пешим порядком. Мы, группка флотских, присоединились к ним. Прошли по спящему городу, он мне казался похожим на Ленинград, только вывески и названия улиц на чужом языке напоминали, что это — заграница. Выйдя из Хельсинки, колонна потянулась по шоссе на запад, и вскоре с обеих сторон нас обступил лес. Луна, то и дела затмевавшаяся ночными облаками, висела впереди, как мигающий фонарь. И странное было чувство большой и нескончаемой дороги, ведущей неизвестно куда. А я, как номад, приговорен к постоянному кочевью. Как там у Тихонова: «Убежала с угрюмым номадом…» И еще: «…Дней кочевья принять без числа — / И в бессонную ночь на иссохшем колодце / Заметить вдруг, что молодость прошла…»
Хорошо, что с колонной шел грузовик, в который мы покидали свои «сидоры». Оно как-то легче — топай себе и топай. Однако ноги гудели от усталости, когда мы дотопали до шлагбаума Порккала-Удд. Да и еще несколько километров пришлось отмахать до поселка Киркконумми (или по-шведски Кюркслятт), где расположилось управление базой.
Миновав высоченную кирху (давшую название поселку), я нашел наконец аккуратнейший, из белых досок, домик, в котором находилась редакция базовой газеты «На страже Балтики».
Здесь меня, оказывается, уже месяц ждали как манны небесной. Редакция состояла из редактора — капитана Котовича, рыжеватого, лысоватого человека в очках средних лет, и внештатного сотрудника краснофлотца Гриши Делюкина.
Гришу я знал еще по Кронштадту — он служил в СНиСе, на радиоузле, и приносил к нам в «Огневой щит» заметки о радистах, написанные высокопарно, даже вычурно. Он был писучий, его заприметили в отделении печати Пубалта — и так началась его журналистская карьера. Я Грише обрадовался — он был чудный мальчик, розовощекий, деликатный. И Гриша был рад моему приезду — ему еще там, в Кронштадте, как он сам говорил, нравилось, как я правил его заметки, готовя их к публикации.
