Вечером 10 марта 1971 года мы покинули Баку.

Было и радостно, и грустно. Дорогой ценой дался нам этот переезд. Мы были измотаны донельзя, нервы напряжены. Со щемящим чувством простились мы с друзьями и родственниками — больше тридцати человек собралось на вокзале проводить нас. Из зала ожидания доносился страстный радиоголос: «О Маритана, моя Маритана, я никогда, никогда не забуду тебя!» Поезд тронулся, умолкли прощальные слова, уплыли родные лица. Колеса принялись отстукивать: «Навсегда, навсегда, на-всег-да…»

Вы, конечно, понимаете, мой терпеливый читатель, какую огромную работу задал я своей памяти. Но вот вопрос: где граница памяти и, следовательно, моего мемуарного романа? Опыт профессионального литератора требует упорядочить пеструю мозаику воспоминаний, бесконтрольно наплывающих одно за другим, ограничить поток описываемых событий. Несколько лет он сильно нес меня — я как бы заново проживал свою жизнь… свою любовь…

Видимо, настала пора — нет, не остановить поток воспоминаний, это невозможно, пока живешь, но — выбраться из него.

Наступает время прощания.

Однако, прежде чем расстаться — мне с Главной Книгой, а вам — со мной, я должен записать оставшийся кусок жизни.

Итак, мы с Лидой поселились в Солнцеве. Этот подмосковный городок сравнительно недавно вырос вдоль Боровского шоссе, за Кольцевой дорогой, на месте старых деревень Суково, которой некогда владели князья Трубецкие, и Терешково. Солнцево застраивалось пятиэтажками-«хрущобами» и типовыми 12-этажными башнями. Так сказать, советский блочный конструктивизм, порождение скоростного строительства жилья с высотой потолка в два с половиной метра. Впрочем, обилие зелени смягчало суровые, словно ледяные глыбы, шеренги одинаковых домов.

В одной из солнцевских башен, значит, и было суждено нам с Лидой прожить дальнейшую жизнь.

Спустя несколько лет после нашего вселения Солнцево вошло в Москву — теперь на карте Солнцевский район выглядит этаким протуберанцем, выплеснувшимся за обруч Кольцевой дороги. Но тогда это был небольшой город в зеленой зоне, административно подчиненный городу Видному. Туда, в Видный, я и мотался по делам прописки.

А дом наш потек в первые же весенние дожди. Весь март они проливались, почти не переставая, с серого, как солдатская шинель, неба. (Утром, проснувшись, я подходил к окну — и невесело бормотал: «Утро туманное, утро седое…») Я подходил к окну и с неприязнью смотрел на расползавшиеся мокрые пятна, одно на стене в углу, другое вокруг подоконника…

Я ходил к председателю кооператива — неприятному молодому человеку с каменным выражением лица. Здоровался он, почти не раскрывая рта: «С-с-с…» Кажется, его фамилия была — Лагун. В десятый раз он повторял, что дом «дает осадку» и что «Алтынов обещает сделать промазку». Приходил и прораб Алтынов, человек грубый и резкий, привычный к жалобам на строителей. «Ну и что? — говорил он хриплым командным голосом. — На верхних этажах всегда промочка. Это проект такой. Он вообще снят с производства». — «А что же вы строите, если снят?» Ну, этот вопрос был, конечно, риторический.

От промочки одно средство — промазка. Но прошли месяцы — только в августе наконец подвесили с крыши «люльку», и двое рабочих, постепенно снижаясь с этажа на этаж, начали промазывать швы между блоками черным густым варом — так называемой «герметикой».

На заре каждого дня, в пять утра, нас будил надсадный звенящий звук электродойки из коровника напротив дома. (Прогресс в древнем деле доения коров, естественно, радовал нас — но не очень. И когда, спустя какое-то время, передовой совхоз «Московский» перевез свой мычащий батальон из Солнцева куда-то на главную усадьбу — вот это была радость настоящая.)

Грязища вокруг дома медленно, но все же просыхала, ноги уже не увязали в ней. В нашей квартире вдруг поселился сверчок. Он верещал особенно громко, когда мы с Лидой возвращались домой из поездки в город. Однажды я увидел его в кухне, он был довольно крупный, как шмель, зеленоватого цвета.

— Смотри-ка, — сказал я Лиде, — он прыгает от радости, что мы вернулись домой.

Сверчок взлетел и исчез за решеткой вентиляционного окошка. Из всех насекомых, я думаю, он самый симпатичный.

Телефона у нас не было. Еще только строилась в Солнцеве АТС, и прошло несколько лет, пока в доме начали устанавливать телефоны.

Ну что, спрашивал я себя, ты рад? Доволен переездом? Да конечно, рад и доволен. Квартира, в общем, хорошая, удобная. Контейнер с вещами и книгами, с родной тахтой приехал из Баку и разгружен. Мебель постепенно купили — пришлось изрядно помотаться по московским магазинам, в которых велась запись на мебельные гарнитуры. Купили, впервые в жизни, и телевизор. Москва — в часе езды до центра. Вон, из окна нашей спальни видна зеленая полоска Востряковского кладбища, а за ней — массив Юго-Запада, и так славно там зажигаются, делаются золотыми окна на закате солнца. Поблизости от нашего дома оборудовалась библиотека — я договорился с плотниками, и эти веселые ребята поставили и связали книжные стеллажи, привезенные из Баку, сделали в прихожей стенной шкаф, а в коридорчике — антресоль. Квартира приобрела жилой вид. В ней два балкона, выйдешь на любой из них — и перед тобой огромное небо, голубой простор, и в нем, когда вечереет, носятся, носятся ласточки.

И конечно, тишина. Не грохочет под окнами транспорт, не орут во дворе, бесконечно гоняя мяч, юные мусульмане.

У Алика и Натэллы в паспортах — штампы постоянной прописки. Теперь они могут спокойно работать в Москве — была бы работа.

Да, я доволен переездом. Такое дело сделано!

Но почему, вопреки логике, щемит ретивое? Почему так часто ловлю себя на мысли: эх, выйти бы сейчас из дому, спуститься Губернаторским садом к Приморскому бульвару, пройти его во всю длину, до парашютной вышки… а бухта синяя, тихо плещется в полдневной истоме… лениво веет в лицо моряна, неся привычный остренький нефтяной дух… А вечером — в гости, или в кино, в филармонию… К Исаю Лукодьянову зайти, он ведь живет в двух кварталах от нас… крутануть старинный, как в музее, звонок на двери его квартиры, и он откроет, очкастый, пузом вперед, с сигаретой в пальцах, и я скажу: «Это я, Господи», а он ответит: «Ну и что ты, Господи»… и мы, покуривая, попивая чаи, обговорим дальнейшие сюжетные ходы «Ура, сына Шама»… А по понедельникам к нам приходят неразлучные друзья Рафик Шапиро и Володя Портнов, и мы допоздна беседуем — о текущем моменте, о литературных делах, обо всем на свете… и я читаю им одну-две главы из своей — увы, незаконченной — повести «Посвящение в рыцари»… а Володя читает на память стихи Ходасевича… и, когда они уходят, Лида говорит: «Как интересно! Только вы все ужасно много курите…»

Рафик, приехавший в Москву по своим литделам, посетил нас вскоре после нашего переезда. Со свойственной ему обстоятельностью он осмотрел квартиру и сказал, раздумчиво подняв брови над круглыми очками:

— У нас ведь феодализм. Иерархическое устройство жизни. Мы с вами на социальной ступеньке «трехкомнатные не в центре»… Квартира, конечно, хорошая. Но что, собственно, выиграли вы? По-моему, в Москве жить труднее. Больше суматохи… очереди не меньше, чем в Баку… хамство, пьянство… В сущности, и здесь — Азия…

Наверное, так оно и было. Но я-то знаю, что и Рафик помышлял об отъезде из Баку. У него и Норы, его жены, своя беда: ребенок-даун. Мальчик подрастает, ему девятый год, пора определить его, как ни печально, в детдом, где содержат и чему-то обучают подобных больных детей. Такой дом есть в Москве, но туда страшно трудно попасть: мест мало, а даунов, оказывается, много. (Спустя несколько лет семья Шапиро уедет навсегда в Израиль. Главным побудительным мотивом эмиграции была забота об устройстве больного ребенка в соответствующее заведение. Там это оказалось возможным.)

Трудности быта — а куда от них денешься? Мы, в общем-то, были к ним привычны. Через трудности к звездам. Московское небо чаще всего было затянуто облаками, но я знал, что за ними — огромное, как сказано поэтом, ухо Вселенной с клещами звезд, а среди них — голубой Арктур, альфа Волопаса. Звезда, которую я, сам не знаю почему, считал своей путеводной.