Один свет в окошке остался у нее — дочь и обожаемый внук. Так вот. Рашель Соломоновна гостила у нас, помогала Лиде управляться с хозяйством. Однажды утром она, как обычно, налила в столовую ложку рыбьего жира и позвала Алика. Наш сын, как ни странно, любил рыбий жир, вызывавший у большинства детей отвращение. Он подбежал к бабушке, с готовностью распахнул рот… в следующий миг он захрипел, выплюнул… изо рта пошла пена…
Это была уксусная эссенция! Бабушка перепутала флаконы…
Лида страшно закричала. Я выскочил из-за рабочего стола, из нашей спальни. Услышав про уксус, мигом натянул шинель, схватил Альку на руки и пустился бежать по лестнице, по улице… шапку забыл надеть…
До детской консультации было довольно далеко. Я остановил грузовик, прокричал водителю адрес, водитель, видя хрипящего ребенка у меня на руках, без всяких расспросов погнал машину…
Страшно вспоминать эти минуты. Вдруг я заметил: Алик, кашляя и хрипя, озирается в кабине… У меня немного отлегло: раз любопытствует, проявляет интерес к новой обстановке, значит, еще ничего… не безнадежно…
В детской консультации без очереди прошел к врачу нашего участка. Она чем-то промыла Альке рот и, придавив ложкой язык, осмотрела гортань. Я тревожно ожидал, что она скажет.
— Знаете, — сказал врач, — рубца в гортани не вижу. Ребенок, наверное, сразу выплюнул уксус… Ну, ну, не вертись, мальчик. Дай еще посмотреть… Нет, чисто… Но может быть, в пищевод попало немного со слюной… Вам надо обратиться к доктору Зандбергу.
Я, ведя хнычущего (но уже не хрипящего) Альку за руку, вышел из кабинета несколько успокоенный. Навстречу бежали Лида и Рашель Соломоновна.
Приказ наконец подписан, и в декабре я снова еду в Балтийск, чтобы оттуда уйти с морской оказией или улететь с воздушной в этот самый Свинемюнде, столь нежданно-негаданно свалившийся мне на голову.
Я уезжал из Либавы трудно. Лида всплакнула: что это за жизнь, состоящая из разлук? Рашель Соломоновна уже уехала в свой постылый Геокчай, ее отпуск кончился, и можно себе представить, с какой тяжестью на душе — после истории с уксусной эссенцией — она уезжала.
Конечно, и нам с Лидой было беспокойно за нашего малыша. Так-то он был, как обычно, весел и деятелен, бегал по комнатам, разглядывал рисунки в своих книжках и лепетал что-то. Но как только наступал час еды, начиналось мучение. Алик давился, вырывал. Лиде приходилось давать ему все протертое, чтобы ни малейшего сгустка не было в кашице. Часами длилось кормление. В детской консультации назначили Алику зондирование пищевода, но мне пришлось уехать, не дождавшись его.
Балтийск встретил меня остервенелым норд-вестом. В море штормило, оказии пока не предвиделось. Да и не был еще готов мой пропуск в Свинемюнде. Чиновники вообще не любят торопиться. Кажется, именно в их среде родилась великая истина о том, что торопливость нужна только при ловле блох.
Ночевал я у Паши Чайки, секретаря редакции «Стража Балтики». Обедал в офицерском клубе или у Миши Новикова — он с молодой женой Светланой жил в моей бывшей комнате на улице Красной армии. У Миши был фотоаппарат, и в воскресенье он нащелкал целую пленку: мы с Колей Гавриловым, Чайкой, кем-то еще из сотрудников «Стража» дурачились на пустыре, где торчали разбитые немецкие автомашины, разыгрывали смешные сценки. Отдельно Миша снял меня, как я сижу пригорюнясь на остове машины. Позже эту фотокарточку я послал Лиде, и такое же фото — в Москву, Сереже и Миле Цукасовым, с надписью на обороте: «Друг дома печален, друг дома грустит, / в Москву его пылкое сердце летит, / где ждет его верный, испытанный друг — / двумя обручами обитый сундук».
Из моего письма Лиде из Балтийска:
<b>14 декабря 1948 г.</b>
…Сегодня вторник, и я страшно волнуюсь — как там с нашим Алькой, что сказал Зандберг, вставили ли зонд. Как я жду твоей телеграммы!.. Ужасно беспокойно за нашего малыша. Не буду говорить о том, как грустно мне и тоскливо, и одиноко…
Ли, теперь о главном. Сегодня, полчаса назад, имел разговор с Ториком
[генерал-майор Торик — начальник политуправления Юго-Балтийского флота. — Е. В.].
Я позвонил ему, и он согласился тут же меня принять. Разговор был хорошим. Сперва — о газете, о работе, потом я изложил ему свою просьбу. Говорил серьезно, не горячась. И он сказал: «Если будет соответствующая рекомендация из вашего института (т. е. о том, что я „подаю надежды“ и все такое, и желательна моя очная учеба в Москве), то через год я поддержу вашу просьбу о демобилизации» (!!!!!). Ты понимаешь, родная моя? Я буквально окрылен блеснувшей надеждой. Он сказал также, что передаст в отдел кадров, чтобы они имели это в виду… Потом добавил: «Все это — при условии, что газета будет хорошей». У меня сейчас уже лучше настроение: я вижу перспективу. Лидуха моя, как мне тебя недостает!..
Двадцать второго декабря случилась воздушная оказия. Я вылетел с аэродрома на косе Фрише-Нерунг (переименованной в Вислинскую косу) на военно-транспортном самолете, и ровно через два часа мы приземлились в аэропорту Кранц. Оттуда на попутной машине я приехал в город Свинемюнде.
Там мела несильная метель.
Часть седьмая
СВИНЕМЮНДЕ
Вот и сейчас, когда я пишу эти строки, 2 марта 2002 года, за окном летит белая метель. И я сижу за письменным столом в давно опустевшей квартире — сижу во власти воспоминаний.
Ты улыбаешься мне с фотокарточки, и мое старое сердце полно любви и печали.
Тишина. Не слышно, как ты шуруешь на кухне, как болтаешь по телефону с подругами. Убийственная немота — до звона в ушах, до отчаяния.
Включаю телевизор — и на меня обрушиваются замечательные новости. Из воинской части бежал очередной вооруженный дезертир. В Краснодаре, при перевозке, бежали семеро особо опасных преступников. В Чечне подорвался на фугасе бэтээр, один боец погиб, несколько ранены. В Иерусалиме очередной палестинский камикадзе взорвал себя в толпе евреев, выходивших из синагоги… Неспокойно в Панкисском ущелье… в Кодорском ущелье… Ох, дайте передохнуть! Выключаюсь. Уж лучше глухая тишина…
Право, кажется иногда, что мы — человечество на планете Земля — приближаемся к концу времен. К той пропасти, в которую рухнет привычный мир с его гигантской техносферой и с его ноосферой, которая выглядит столь всемогущей, но на самом деле — хрупка и уязвима. Какое-то время побарахтаемся во Всемирной паутине — венце творения, созданном этой ноосферой, — а потом…
Невольно приходит на память: «Тайной грядущего небо мерцает в сумраке смутном неведомых бурь…»
О грядущем лучше не задумываться. Простая экстраполяция здесь не годится, все равно будет не то и не так. Все равно не сумеем предотвратить «неведомые бури»…
Милая, ты бы удивилась, прочитав эти строки. Ведь долгие годы — счастливые годы, проведенные вместе, — я был оптимистом, верно? Конечно, это не значит, что жизнь ласково гладила нас по голове. Отнюдь! Заквас-то у нас был оптимистический (тому свидетели бакинские улицы, по которым мы некогда шлялись, ища развлечений), но жизнь взяла нас, подросших как раз к войне, в крепкий оборот. Я уже рассказал об этом.
Но вот странная вещь: радость сидела у нас внутри. И ты, и я даже в отчаянно трудные дни жизни все же ощущали притаившуюся в уголке души радость от сознания того, что у меня есть ты… а у тебя — я… Это сознание и питало оптимизм: вдвоем мы все выдюжим. Черт побери, мы — крепкий орешек. Устоим, пробьемся, добьемся…
А теперь — теперь тишина. Не слышно твоего по-молодому звонкого голоса. И душа полна неизбывной печали.
Мне страшно тебя не хватает.
Город и порт Свинемюнде находится в дельте Одера на низменном песчаном берегу Балтийского моря. Swine — немецкое название одного из рукавов дельты, образующего остров Узедом, на котором и стоит город. Münde (Mündung) — устье. После Второй мировой по острову Узедом прошла новая польско-германская граница, и Свинемюнде отошел к Польше. Он называется по-польски Свиноуйсьце (но разрешите уж мне называть его по-старому, как мы, бывшие балтийские моряки, привыкли).
