Котович с Делюкиным в муках выпустили два номера многотиражки, а сейчас, в 3-м номере, печатался праздничный приказ Сталина. (Я прибыл как раз 7 ноября.) Типография, расположенная в соседнем домике, была примитивная, со старой плоскопечатной машиной, склонной к поломкам, а наборщики неопытные: много желания, мало умения. Возглавлял их шебутной мужичок старшина 2-й статьи Забудский: в ответ на замечания он всегда пускался в путаное многословие.

За домом редакции начинался лес, похожий на шишкинский «Сосновый бор». Ну, словом, как на Ханко. Только не было тут ни Славки Спицына, ни Лолика Синицына. И вообще — все было по-другому.

Писаря и хозяйственники с большим скрипом поставили меня, старшину 1-й статьи, на положенное мне офицерское довольствие. А когда я сходил в расположение стрелковой дивизии и разыскал свой «морской» чемодан (привезенный, как я упоминал, на грузовике в куче солдатских вещмешков), он, чемодан, оказался значительно легче: в нем пошарили чужие руки.

Была еще одна неприятная забота. Те несколько ночей, что я провел в трюме транспорта, на слежавшейся соломе, среди пехотинцев 55-й Мозырской, не прошли, так сказать, даром: я прихватил… вшей. В ближайший банный день я отскреб себя жесткой мочалкой, а тельняшку, трусы и носки выстирал и вывесил на мороз (как раз после праздников выпал снег и резко упала температура).

Ну да ладно.

Самое печальное тут, на новом месте, было в отсутствии почты. Обещали наладить, как только откроют железнодорожное сообщение с Ленинградом. Но шли дни, недели, а почты все не было. Хорошо хоть, что из Кронштадта я успел послать Лиде перевод на 300 рублей — свои «подъемные»…

Я жил в постоянном напряжении: уже второй месяц не приходили письма от Лиды. Молчал Кронштадт, откуда мне должны были переслать ее письма. Молчал Ленинград — Валя Суворова, которую я просил проконтролировать Лидин вызов в университет, не отвечала на мои письма.

В один из последних дней ноября к нам в редакцию вдруг вломился… Борис Раевский. Тот самый корректор «Огневого щита», которого Рашпиль упек в штрафную роту. Я обрадовался Борьке: свой человек, хоть и забулдыжный малый, — и как здорово, что он вышел из штрафроты живым.

Борька принялся рассказывать, как их бросили в десант на Чудском озере и с какими яростными матюгами они накинулись на немцев, оборонявших побережье. Полегло там много ребят, а ему, Борьке, повезло. Он даже трофей захватил — немецкий солдатский ранец. Потом довольно долго уцелевших штрафников держали в Питере, в экипаже, а недавно его, Борьку, направили сюда, в эту гребаную Порккалу, и сунули в манотряд.

— Такая скука, — жаловался он, ероша белобрысые свои волосы. — Живем у черта на куличках, и ни одной бабы.

— А что это — манотряд? — спросил я. — Маневренный?

— Манипуляторный. Ходим меняем ацетиленовые баллоны на буях. За створными огнями следим.

— Борька, давай-ка к нам в редакцию. Я насяду на редактора. Нам нужен еще сотрудник. Пойдешь?

— Еще как пойду, — сказал он. — Здесь, в поселке, у вас веселее.

Дело оказалось сложнее, чем я представлял, но, хотя и не скоро, все же мы выцарапали Раевского из манотряда в редакцию. Мне стало легче: отпали корректура и типография, теперь я мог и сам отправиться в части, разбросанные по всему полуострову.

Один мой поход чуть не закончился плохо. Я шел в бухту Ботвик, где стоял дивизион БМО (больших морских охотников). Дорога вела вокруг бухты, много километров. Я остановился и хорошенько осмотрелся. Бухта была замерзшая, и я решился пройти по льду, сократив таким образом дорогу раза в три. Лед был достаточно крепок, я быстро пошел к противоположному берегу, где стояли у пирсов катера. И уже оставалось до берега всего ничего, ну, километра полтора, как вдруг лед под моими шагами стал прогибаться… с жутковатым треском обломился кусок льда и норовил перевернуться… Я прыгнул с отломившейся льдины на другую, по колено погрузился в ледяную воду… Ну, мелькнула мысль, огонь меня не взял, теперь вода возьмет… Ужасно не хотелось так глупо погибнуть. Я прыгал со льдины на льдину, как горный козел на поднебесных кручах. И когда наконец ощутил под ногами твердый лед, я был весь мокрый — от воды, от пота — и дышал, хватая ртом морозный воздух.

Вот это была пробежка!

Когда добрел до дивизиона катерников, на меня, закованного в ледовый панцирь, выпучили глаза.

— Ты прошел через фарватер? — изумились ребята. — Ни хрена себе! Там же битый лед!

— Да я не знал про фарватер, — бормотнул я. — Думал, что зимой тут не ходят…

— Ну ладно, герой. Сейчас мы это…

И катерный боцман Скальский живо притащил мне стакан спирта. Потом с меня сняли шинель и прочую одежду, дали переодеться в сухое. Спирт подействовал хорошо: я заснул на чьей-то койке, но ненадолго: чувство долга разбудило меня, и я достал из кармана шинели несколько отсыревший блокнот и карандаш и стал расспрашивать Скальского. Этот хриплоголосый боцман был старым воякой, воевал с первого дня войны. Вернувшись в редакцию (на сей раз я обошел эту чертову бухту), я написал очерк о Скальском.

Вообще же, должен сказать, меня с новой силой охватил литературный зуд, который я смутно ощущал в себе со школьных времен. Я задумал рассказ, который, по мере обдумывания, превратился в повесть — и вот первые строчки легли на бумагу… Но писал я урывками, свободные час-два выпадали только поздними вечерами. Школа, любовь, война перемешались в повести — вернее, в моих планах — с боевыми эпизодами (мой герой, Виктор, служил на морском охотнике).

Я тосковал по Лиде, два месяца не приходили ее письма, хотя почта наладилась.

Такая мучительная, полная трудов и волнений, шла эта финская зима.

Из моих писем к Лиде (декабрь 44 г. — январь 45 г.):