Я не понимал, почему Лида до сих пор не получила вызов из университета: ведь говорили, что вышлют сразу после Нового года, а уже кончается февраль… уже весна на дворе, сосны отряхнулись от снега, и звенит капель… А Валя Суворова что-то молчит…
Я рвался в Ленинград, но все время что-то мешало. Котович тянул. Я понимал, что он нисколько не заинтересован в моей командировке, потому что ему придется тащить тяжкий воз выпуска газеты.
Лида тоже нервничала из-за того, что не приходит вызов из Ленинграда. Она верила, очень верила мне, что я добьюсь ее вызова в университет.
Наконец мне удалось вырваться в Питер.
Из моего письма к Лиде:
<b>13 марта 45 г.</b>
…Опишу тебе все по порядку. Прежде всего, я убедился, что Котович больше болтает и распинается в своем уважении ко мне и желании помочь, чем делает. Разрешение на поездку я выхлопотал сам, и довольно быстро. Цель поездки — изготовление клише для газеты. Котовичу очень не хотелось, чтобы я уезжал — это было написано на его физиономии… Ты можешь себе представить, с каким радостным чувством я сел в поезд, снова услышал стук колес… В Хельсинки купил тебе замечательные блокноты. Теперь моя женушка не будет испытывать недостатка в бумаге для писем и занятий.
В Л-д приехал в ночь на 6-е… Отправился прямо к Мишке, не застал его и переночевал на холодном диване. Наутро началась беготня. Прежде всего — университет. Я предчувствовал, что что-то опять случится, и, увы, не ошибся… В учебной части старушка (Марья Михайловна, ты должна ее знать по истфаку) долго рылась в списках, пока не нашла. Ты была включена в первый список. Вызовы по нему давно всем высланы, как и по всем другим. Что же касается тебя, то вызов не выслан лишь потому, что не были заполнены две графы: «национальность» и «год рождения». Я до того был ошеломлен, что и слова не мог выговорить. Старушка, заметив мое отчаяние, очень сочувственно отнеслась ко мне. Сказала, что посылала тебе телеграмму с просьбой сообщить эти данные, но ответа не было, а без этих граф вызов не оформляется. Ли, получила ты эту телеграмму? Конечно, нет, иначе ты бы ответила. Между тем лимит исчерпан. Я пошел к проректору по уч. части Виноградову. Вежливо меня выслушал, но помочь ничем не мог: все списки уже отправлены… Я снова подошел к М. М., попросил сделать все возможное. Она обещала узнать и сказала, чтобы я пришел завтра. Еле дождался условленного часа. М. М. повела меня в сектор кадров, где составлялся список на вызов работников у-та. Там нам сказали, что на днях будет составляться новый список (уже есть разрешение) на вызов студентов. В этот список ты будешь включена одной из первых, М. М. дала мне слово. Теперь ничто уже не может помешать. Эти проклятые две графы я, конечно, заполнил.
Лидка, подумай, какое невезение, как обидно! Ты была бы уже в Л-де…
Мне еще в 43-м отделение печати Пубалта предлагало аттестацию, но я отказался. Стать офицером означало служить, как говорили на флоте, «до деревянного бушлата». Меня это совсем не привлекало. Если доживу до конца войны, думал я, то демобилизуюсь и вернусь в Академию художеств — либо на свой искусствоведческий факультет, либо буду держать экзамен на архитектурный.
Теперь же все изменилось. Я был теперь женатым человеком и отвечал не только за себя. Я не мог допустить, чтобы моя жена жила впроголодь. Эту новую ответственность я принял с радостью. Да, мне доставляло радость покупать что-то для Лиды, посылать ей денежные переводы. Вдруг обнаружилось, что я по натуре человек семейный. Так сказать, homo familias. И поэтому новое предложение об аттестации на младшего лейтенанта я не стал отклонять. Все-таки офицерское звание придало бы, так сказать, большую остойчивость нашему с Лидой семейному кораблю, только-только спущенному со стапеля на житейскую воду.
Принять такое решение было не просто. Мучили сомнения: разве, выйдя «на гражданку», я не сумею заработать на жизнь нам с Лидой? Разве моей благоприобретенной квалификации военного журналиста не хватит для сотрудничества в невоенной периодике?
И кроме того, в глубине души зрела потребность литературного творчества. Я писал Лиде: «Меня мучит мысль, затаенная, беспокойная, что я — на мертвой точке. Я ничему не учусь, не узнаю ничего нового и питаюсь пищей прошлых лет… боюсь усталости, растраты сил по мелочам. Есть страшное слово: „выдохнуться“. Этого еще нет, слава богу. Я не преувеличиваю своих возможностей, но все-таки часто испытываю волнение в крови и знаю, что это такое…»
В конце марта мне сообщили неприятную новость. Из Москвы пришли новые штаты для редакций газет баз и соединений, и теперь секретарь редакции — не офицерская должность, а старшинская. Это означало резкое снижение денежного содержания, то бишь зарплаты.
Прежде, будучи холостым, я бы не придал этому изменению большого значения: подумаешь, меньше буду получать, да наплевать, война идет к концу, а там — демобилизация, выйду на гражданку — все хорошо, прекрасная маркиза…
Но теперь…
Теперь оставалось ждать аттестации. Вот же как получилось: страшился попасть на флот с его пятилетней службой, а теперь, уже почти отмотав пятилетку, готов надеть офицерские погоны и служить на флоте дальше… кто знает, сколько еще лет?.. И высшее образование так и останется незаконченным — заволоклись туманом сфинксы напротив портала Академии художеств…
Мой редактор Котович привез из Ленинграда свое семейство, поселился в одном из домиков поселка и почти совсем перестал заниматься газетой. Только передовые писал. У него была манера: расстегивать китель и похлопывать себя левой рукой по груди, как бы поощряя мыслительную энергию, в то время как правая быстро писала. «Мы, творческие работники», — любил он употреблять в разговоре эту фразу. Но теперь, привезя семью, Котович говорил главным образом о недостатках продовольственного снабжения и о своем намерении разбить возле дома огород.
(Вообще говоря, питание в базе Порккала-Удд было неважным. Макароны, мясные и рыбные консервы… компот часто варили из ревеня, произраставшего на полуострове, — говорили, что он зело полезен и заменяет отсутствие витаминов.)
А вызова в Питер все не было, и Лида мерзла в холодной комнате, и к ней привязалась простуда. В конце марта она выхлопотала командировку в Баку. Я был рад, что она отогреется дома. Мои родители любили ее как родную дочь, а отец продлил ее недельную командировку еще на целую неделю. Лида описала мне, как тепло они отметили мой день рождения (9 апреля).
А я в тот день написал ей в письме:
…Вот и вечер пришел этого знаменательного дня. Знаменательного потому, что если б я ровно 23 года тому назад не родился на свет божий, я не знал бы, не встретил тебя, а это ведь немыслимо, правда?..
…День сегодня был тихий, солнечный, какой-то задумчивый. Давно у меня не было такого безотчетно хорошего настроения. Выпить мне сегодня не пришлось и не придется, но не беда. Во мне бродит хмель большого чувства…
Но вообще-то настроение в ту весну было неважное, тревожное. Я реже стал писать Лиде. И получил от нее письмо, полное упреков — и прямых, и в подтексте.
Из моего письма к Лиде:
<b>16 апреля 45 г.</b>
Ли, родная моя!
Получил сразу 2 твоих письма… От второго стало больно. «Ты чем-то занят и тебе не до воспоминаний…» А я каждый день уношусь мыслями в Баку, стараясь представить, что делаешь ты вот в эту самую минуту. Воспоминания — самое светлое, что у меня сейчас есть. А ты пишешь: «не до воспоминаний…»
Я хочу, чтобы ты поняла, любимая, что со мною сейчас происходит и почему я реже стал писать. Моя работа стала сильно меня тяготить. Я особенно остро почувствовал, что это совсем не то, что мне нужно. Я знал это и раньше, но эта дурацкая история со штатами вывела меня из себя…
Я писал уже тебе, что не могу допустить и не допущу, чтобы это отразилось на твоем положении. И если прежде у меня были только планы… то теперь я начал их осуществлять. Иначе говоря, занялся литературой. Смутное прежде стремление, сидевшее где-то в глубине, стало вполне осознанным. Но мучит меня, что никогда, кажется, не будет времени, чтобы сделать то, что хочется сделать. А быть может, и не только времени…
Ли, ты понимаешь меня? Ты должна понять, родная, потому что ты знаешь меня, хотя, как я вижу из того письма, не вполне во мне уверена. А мне это очень больно, и особенно сейчас, когда вообще не сладко.
И, как это ни парадоксально, испытываю к тебе еще большую (если это возможно) нежность после твоего письма, полного упреков, пусть невысказанных. «Будь только здоров…» Ты не думала, наверно, когда писала это «только», какой болью отзовется оно у меня на сердце. Ты не будешь больше так писать, родная? И тебе не придется больше упрекать меня в молчании…
