1 сентября начались занятия на факультете. Мне, между прочим, как круглому отличнику двух семестров, была назначена так называемая сталинская стипендия — 500 рублей. Это, конечно, серьезно облегчало быт, но — увы, ее я не успел получить. В октябре предстоял призыв. Администрация академии дала мне бумагу с официальным ходатайством об отсрочке призыва.
Вот что записал я 10 сентября в записной книжке:
Только что вернулся из военкомата, куда ходил с ходатайством об отсрочке, не веря, впрочем, в действенность его. Велели прийти завтра. Еще один день пройдет в мучительном неведении. Я только сейчас по-настоящему осознал свое положение. Раньше были одни слова, чувства молчали. Мы все в таких случаях напускаем на себя томно-грустный вид… думаем о том, что еще больше будем нравиться девушкам — печальные, задумчивые… Но буду говорить о себе, а не о загадочных «всех нас». С какой величайшей, не поддающейся описанию радостью я бы учился сейчас на архитектурном факультете! Воистину, чем больше отдаляется от нас наша цель, тем она становится заманчивей. Теперь уже один аллах знает, когда мне придется учиться. Да ведь еще нужно будет выдержать экзамены по рисунку, а где я буду рисовать эти 3 года?
Но не стоит заглядывать так далеко в будущее. «Пути господни неисповедимы». Кто знает, по каким путям пойдет моя будущность? По тропе ли войны, по желанному ли пути моего призвания (или, по крайней мере, того, что я считаю своим призванием)? Бесполезно излагать здесь все тревожащие меня мысли изящной прозой: все равно всего не выразишь…
Армия многому меня научит, надо многим заставит призадуматься, пересмотреть свои мысли и убеждения (ох, как громко: «убеждения»!).
Под этой записью стояло (почему-то на латыни) крупное «AMEN».
Теперь, спустя почти шесть десятков лет, в конце жизни, невольно обращаю внимание на две вещи в вышеприведенной записи. «По тропе ли войны» — что это? случайная догадка или, скорее, некое подспудное, не вполне осознанное убеждение, что войны нам — моему поколению — не избежать?
И второе: «изящная проза». А эта мысль откуда явилась, из каких глубин подкорки? Литературный зуд я ощущал в себе с детства: сочинял стихи, писал для стен-газет фельетоны, пробовал переводить с немецкого — из любимого Гейне, например, стихотворения «Der Asra», «Donna Klara», что-то еще. Все это так. Но — «изящная проза»?..
Отсрочки от призыва мне не дали. В военкомате предложили на выбор несколько военных училищ — от артиллерийского до топографического. Я отказался. Кадровая командирская служба меня не прельщала. Отслужу два года рядовым и вернусь в alma mater.
Если б я знал, что военная служба у меня затянется на долгие шестнадцать лет…
Неожиданности подстерегают нас чуть ли не за каждым углом. Такой неожиданностью было решение университетского начальства переселить студентов младших курсов из общежития на Добролюбова в общежитие на Охте. Это была крайне неприятная новость. Из общежития на Добролюбова до университета — минут пятнадцать ходьбы. А с Охты надо добираться трамваями, не меньше часа езды.
И тут Лида вспомнила о справке, имевшейся у нее с детских лет. Дело в том, что она родилась с двусторонним вывихом тазобедренных суставов. Ей было года три, когда отец выхлопотал направление в Берлин, в известную клинику Шарите, где вправляли суставы бескровно, то есть без операции. Мама повезла Лиду в Берлин, и там профессор Гохт, тогдашнее светило ортопедии, вправил ей оба сустава. Через год выяснилось, что правый сустав нуждается в повторном вправлении. На этот раз Лиду привезли в Москву, в ЦИТО, и тамошний ортопед, если не ошибаюсь, профессор Зильберштейн, вправил сустав вторично. Теперь все было в порядке: ходила Лида нормально, очень любила танцевать. (Боли в суставах начались значительно позже.) Но справка о перенесенных операциях неожиданно помогла: администрация направила Лиду, вместо Охты, в аспирантское общежитие — старинный двухэтажный флигель во дворе университета. Там, кроме аспирантов, жили и студенты-инвалиды. Лиду поселили в маленькую комнатку на первом этаже, где жила студентка-хромоножка Нина Афонина, приехавшая учиться откуда-то из Средней Азии. Это была удача!
Мне казалось, что Нина Афонина не очень довольна моими частыми приходами по вечерам. А я-то был недоволен тем, что она почти безвылазно сидит в комнате, вернее — лежит на своей койке. Теперь, когда оставались считанные дни до моего призыва, я — как бы точнее выразить — снова всей душой рванулся к Лиде. Совершенно нестерпима была мысль, что предстоящая разлука может напрочь оборвать наши отношения.
Лида, ты была мне нужна!
Из дневника Лиды:
<b>21 сентября 1940 г.</b>
…Вечером, когда он пришел, то он сам завел разговор о том, что мы фактически еще не были с ним вдвоем ни разу, что мы еще ни о чем не поговорили и т. д.
Кроме того, он был очень влюблен, нежен, ловил каждый момент, когда Нина выходила и мы оставались одни. В общем, с этой минуты он изменился.
Да, все это хорошо, но мы с ним не выясняли вопроса о том, что же было до этого, чем объяснить предыдущую его холодность.
И вот сегодня, совершенно случайно, мы снова откровенно поговорили. Дело в том, что у меня было ужасное настроение, когда мы с ним вышли. Все это объясняется тем, что я страшно перегружена, что мне предстоит очень много работы на самое ближайшее время…
Я молчала, а Женя спрашивал, что со мною. Я долго не хотела, но потом при его помощи начала. Мне хотелось говорить, т. к. я чувствовала, что он все поймет, что он меня понимает… Он сказал, что вот зимою у него было такое странное настроение, что он все замечал, все мое недовольство. Я ему сказала, что считала, что он первый должен начать об этом говорить. Он подтвердил, что действительно, это он должен был сделать, но что он все откладывал и теперь рад, что мы тогда вообще не объяснились. Мы еще более подробно говорили о зиме. Я рассказала ему о своих сомнениях, борьбе, о Ване, Васе и др. О том даже сказала, что уже хотела все бросить и с досады начать с кем-нибудь бывать. Женя удивился, спросил, что даже если бы мне «тот» не нравился? Я подтвердила.
Он мне рассказал, что и у него тоже были возможности (Наденька Павлова…) и т. п.
Когда мы с ним расставались… он меня обнял и прежним голосом (прошлогодним) сказал те же слова, что и тогда, что он меня очень любит. Весь он был очень серьезный. Я его тоже очень люблю.
Как жаль, что нам уже так мало осталось быть вместе. А что будет в будущем — неизвестно.
Призыв проходил в Доме учителя — бывшем Юсуповском дворце на Мойке. В толпе новобранцев тащился я из зала в зал по богато инкрустированному паркету, помнившему державные шаги князей и легкую поступь красавицы княгини. Господи! Ведь именно здесь, в этом дворце, убили Распутина! Не сразу я вспомнил об этом, а когда вспомнил, то поежился от внезапного холодка. Холодок, впрочем, пробирал не столько от мысли о мрачном историческом событии, произошедшем здесь, сколько от того, что довольно долго мы в одних трусах ходили из кабинета в кабинет, от одного врача к другому. А во дворце было вовсе не жарко.
Всех, конечно, признали годными. И по этому счастливому случаю в одном из залов был дан концерт. Пожилая певица что-то пела, разными предметами жонглировал умелец, а юный брюнет с острым профилем, темпераментно подпрыгивая на табурете, сыграл на рояле Вторую рапсодию Листа. Здорово он играл. С того дня, где бы ни услышал эту рапсодию, ее бурный нарастающий рокот, я мгновенно переносился мысленно в Юсуповский дворец, в толпу призывников. Лист с князем Юсуповым провожали меня на военную службу.
Было велено 8 октября к девяти ноль-ноль явиться к военкомату.
