Наташа Самойлович, пережив первую — самую страшную — блокадную зиму, ранней весной 42-го года эвакуировалась с матерью из Ленинграда по Ладоге на «Большую землю». Летом они оказались где-то на Кубани — как раз накануне немецкого прорыва к Краснодару и на Северный Кавказ. В числе тысяч других жителей мать и дочь были угнаны на работу в Германию. Они стали «перемещенными лицами». Там, в Германии, Наташа познакомилась с эмигрантом из России Константиновым, они поженились по окончании войны. В Советский Союз решили не возвращаться. Какое-то время мыкались по Европе, потом, в поисках хорошей жизни, уплыли за океан, в Бразилию, обосновались в Сан-Паулу. Не знаю, сколько лет они прожили в этом огромном экзотическом городе, в тропиках. Видимо, бизнес у Константинова не пошел, и они уехали в США, поселились в Бостоне. Там в 61-м году Наташа умерла от туберкулеза. Ей было неполных сорок. Ее мать стала хлопотать о возвращении в Советский Союз. Самойлович к тому времени был посмертно реабилитирован. Арктическое начальство, в частности Трешников, помогло вдове знаменитого полярника — она вернулась на родину. Зиновий Каневский познакомился с ней и видел фотокарточку, запечатлевшую могильную плиту ее дочери с надписью: «Наталья Николаевна Константинова» («Николаевна», потому что Рудольф Лазаревич Самойлович при крещении получил имя «Николай»).

Двадцатый век обожает острые сюжеты…

Вернемся, однако, в начало сорокового года. Шла финская война, и ленинградские госпитали, переполненные ранеными, нуждались в донорской крови. Власти обратились к ленинградцам, в том числе и к студентам. Я, как избранный в нашей группе комсорг, имел поручение от комитета комсомола академии — призвать комсомольцев группы сдавать кровь. Естественно, звать других и не пойти самому — невозможно. Я и пошел на донорский пункт, со мной отправилась Люся Ламперт.

У меня оказалась хорошая кровь — первой группы. Я лежал с иглой, воткнутой в руку, в вену, на высоком топчане и смотрел, как по стеклянной трубочке полз вверх красный столбик. Выкачали из меня 400 миллилитров («кубиков», как говорили для простоты). Из Люси — тоже. Сразу после процедуры нас отправили в столовую и накормили сытным обедом. Кроме того, дали билеты в Александринку, в тот же вечер мы смотрели там спектакль (забыл, какой именно). Оба мы держались весь день хорошо. А наутро я лишь большим усилием воли оторвал голову от подушки. Была такая слабость, что свет казался не мил. С трудом я высидел на занятиях первую пару, потом поплелся в общежитие и пролежал до вечера. Люся в тот день вообще не приехала.

Почему я вспоминаю этот не слишком значительный эпизод? Не знаю. Избирательность памяти вообще загадочная вещь.

Вызывая в памяти призраки былого, я как бы сторонним взглядом вглядываюсь в себя тогдашнего — юнца начитанного, но и наивного, со склонностью к самоанализу, но и к юмору, с несомненно пробудившимся интересом к прекрасному полу, но и нерешительного, робеющего.

Я много рисовал. Ходил, выдержав конкурс, на открывшиеся при архитектурном факультете подготовительные классы по рисунку. В академии был хороший музей античной скульптуры — слепков статуй древнегреческих и римских мастеров, — мы перерисовали многие из них. Кроме того, у нас в общежитии иногда устраивали сеансы рисования. Приходила натурщица — девица не очень красивая, но с хорошей фигурой. Впервые я видел обнаженное женское тело. Однако естественное плотское влечение, так сказать, сублимировалось в искусство: мы не разглядывали, а рисовали.

Как просто описывалось это в иных романах. «Он покрыл ее лицо, ее грудь поцелуями, она со стоном опустилась на софу, и…» Ну, как в Библии: «Он познал ее…» Сережа Анциферов рассказывал о своем «интиме» с какой-то дивой, не упуская подробностей. Я слушал, невольно завидуя. В моих отношениях с Лидой ласки не заходили за некий недозволенный предел. Лида останавливала мои руки. Я не смел настаивать. Но душу томило, мучило предчувствие полного слияния тел…

Секс давно уже растерял романтический флёр, освободился от условностей, стал простым и обыденным. Но в те годы, о которых идет речь, еще не утратили своего (извечного?) значения девичий стыд и юношеская нерешительность — особенно в тех случаях, когда прочитаны великие книги о любви идеальной. Следует, однако, добавить к этому такую бытовую «мелочь», как отсутствие возможности уединиться.

Как мы говорили, налицо наличие присутствия отсутствия…

Максимов (или, как его называли, Макс) сказал:

— Если сегодня опять снимет посреди комнаты — прибью!

— То есть как? — не понял я.

— А вот так! — Максимов показал мне пару гвоздей на ладони. Молотка у него не было, но были откуда-то старые черные клещи.

— Да не надо, Макс. Просто отодвинем галоши в угол…

— Нет! Надо!

Вскоре Горелов пришел, снял галоши опять посреди комнаты, бросил пузатый портфель на койку и, взяв чайник, отправился за кипятком. Максимов, используя клещи как молоток, быстро прибил гореловские галоши к полу — по гвоздю в красную изнанку каждой галоши. Горелов вернулся с чайником — Макс уже как ни в чем не бывало лежал на своей койке и переговаривался с Сашей Фалеком, а я дочитывал «Униженных и оскорбленных» (в ту зиму я увлекался Достоевским, Гаршиным, Леонидом Андреевым).

А утром — утром в комнате № 2 произошло то, что и должно было произойти. Горелов, как всегда, встал раньше всех: он боялся опоздать на занятия. Умылся (умывальник с туалетом был в коридоре), попил чаю, закапал в нос капли и, надев пальто и туго набив портфель книгами и тетрадями, подступил к своим галошам. Я, сидя за столом и допивая из кружки чай, смотрел с невольным интересом. Макс, часто пропускавший занятия, лежал на койке, но не спал. Фалек, которому некуда было торопиться, посапывал под одеялом.

Горелов сунул одну ногу в галошу, посмотрел с недоумением, сунул вторую — черт-те что, галоши не повиновались попыткам оторвать ноги от пола. Ссутулясь больше обычного, оборотясь к койке Максимова, Горелов яростно крикнул:

— Макс, сволочь! Это ты сломал галоши!

«Л» он произносил кругло: «Суомау гауоши».

Макс неторопливо повернул к нему косматую голову и произнес юридически правильную фразу:

— Я тебя предупреждал.

И, видя судорожные попытки Горелова высвободить ноги, добавил:

— Не дергайся.

Лениво поднялся и, как был в ночной рубахе и подштанниках, вытащил из тумбочки клещи. Пока он выдергивал из галош гвозди, Горелов шипел, как рассерженный кот. Затем внимательно, держа обеими руками, осмотрел галоши, надел их и, провожаемый нашими усмешками, ушел изучать историю искусств.

Верно сказано, что искусство требует жертв.

Экзамены я сдал досрочно, и, между прочим, все на «отлично». Да что ж, история мне всегда легко давалась, а тут еще и искусство, милое дело.

Итак, к середине января я сдал зимнюю сессию. Оставалось добыть билет и уехать в Баку. Это было очень не простое дело: на Московском вокзале и на городской станции предварительной продажи толпились огромные очереди. Стало ясно: хочешь уехать — занимай очередь с ночи.

И я провел ночь на городской станции. В очередь записался во вторую сотню. На скамейках не было свободных мест, я сидел в углу на холодном полу, подстелив «Ленинградскую правду». Газетами же были обмотаны под носками мои ноги, но все равно я жестоко мерз. Ночь была нескончаемая. Под утро началась перекличка, потом, накануне открытия касс, вторая.

Ужасно медленно тянулась очередь, тревожила мысль, что билет мне не достанется. Но к счастью, достался. Плацкартный билет — я готов был расцеловать маленький кусочек картона, продырявленный компостером.

Должно быть, я здорово замерз в Ленинграде. Страшно тянуло домой, в Баку, к теплу. Было немного странно, что Лиде этого не хотелось. Правда, ей предстоял переход в другое общежитие — в шестиэтажный дом на проспекте Добролюбова, 6 (если перейти по мосту Строителей на Петроградскую сторону, то вот он, в одном квартале, этот дом, набитый студентами). Кроме того, она опасалась, что, появись она на каникулах в Баку, тетушка не отпустит ее обратно в Ленинград.