Однако наступление войск Ленинградского военного округа вскоре остановилось. Армия увязла в снегах перед финской оборонительной линией — линией Маннергейма. По Ленинграду пошли слухи о наших больших потерях. Госпитали были переполнены ранеными. Армейские грузовики подвозили к Финляндскому вокзалу подкрепления — части, прибывающие из других военных округов. Город был затемнен.

Впервые мы увидели грозный облик войны: темные улицы, редкие прохожие, тускло-синий свет, скользивший по лицам (автомашины ходили с синими фарами).

И — мы с Лидой, бездомные, затерянные в безжалостном мире, схваченном войной и морозом.

С войны приехал гость — Гарик Шармазанов, бакинец, знакомый по 16-й школе. Он знал, что Лида учится в университете и разыскал ее там, а Лида направила его ко мне. Когда Гарик вошел в нашу комнату в общежитии, я не сразу его узнал — в шапке с завязанными «ушами», в белом полушубке и валенках. Он был замерзший до костей. Мы отпоили его горячим чаем.

Уж не помню, что за командировка с фронта в Ленинград была у Шармазанова. Он рассказал нам о жутком холоде ночей в поле, в наскоро вырытых землянках. О том, что дома, покинутые финнами, часто оказывались заминированными. О финских снайперах-«кукушках», бьющих без промаха. В общем — о войне, совсем не похожей на ту, Гражданскую, которую мы видели в кинофильмах, с ее удалыми конармейскими атаками. Да и сам Гарик, которого я помнил веселым, озорным, хулиганистым, был какой-то другой — притихший, с печальными и словно тоже замерзшими темными глазами. Днем Гарик мотался по своим делам, а вечером возвращался к нам в общежитие. На второй, кажется, вечер мы с Лидой вытащили его в кино — уже не первый раз смотрели «Бесприданницу», которую Лида обожала. Гарик заснул в середине фильма, я с трудом растолкал его, когда зажегся свет. Такая была у него чугунная усталость. Гарик пробыл в Питере несколько дней, ночевал у нас в комнате — спал на столе. Я нарисовал его, карандашный портрет сохранился в моем альбоме.

Гарик Шармазанов выжил на финской войне. Но Великая Отечественная его доконала. Как я узнал впоследствии, он погиб в самом ее начале — в Литве, под Шяуляем.

Гордый Манфред проклял шумный мир людей, охваченных жаждой наживы, и ушел в горы. В Альпах он живет одиноко, «как лев». Он созерцает непостижимый звездный мир над снежными вершинами и размышляет о бренности всего земного. Романтическую поэму Байрона положил на музыку Шуман. Эту его ораторию — «Манфред» — мы с Лидой слушали в прекрасном Белом зале Ленинградской филармонии. Оркестром управлял молодой дирижер Евгений Мравинский, высокий, стройный и вдохновенный.

Мы ходили и в театры. Мы как бы спешили набраться впечатлений, хотя и не предчувствовали надвигающегося военного лихолетья. Как и положено бедным студентам, брали места на галерке. Смотрели в радловском театре «Гамлета» с Борисом Смирновым, в Александринке — «Маскарад» с Юрьевым и «Мать» Чапека с превосходно игравшей Рашевской. В Театре комедии видели знаменитый «Опасный поворот» Пристли с Тениным, Сухаревской и Юнгер. Мы слушали кумира тогдашнего Ленинграда — Печковского в «Пиковой даме» и «Вертере».

А в предновогодний вечер мы попали в Кировский на «Аиду». Сидели высоко, в верхнем ярусе сине-золотого зала, нас омывала мощная музыка, гремел хор: «Боги шлют нам благословенье…» По сцене передвигались люди в роскошных сверкающих одеждах. Аиду играла Преображенская. Красная туника, в которую певица была задрапирована, не могла скрыть ее полноты, не вязавшейся с образом юной Аиды, — но голос! Пела Преображенская бесподобно.

Ее голос продолжал звучать в ушах, когда мы вышли из театра в мороз и темень. Втиснулись в трамвай, доехали до Васильевского острова, а там пошли по Университетской набережной.

Говорили о предстоящей экзаменационной сессии. Я рассказывал о профессоре Боргмане, а Лида — об академике Струве, читавшем историю Древнего Востока:

— Ой, я так боюсь! Древний Восток — там столько войн и нашествий, и трудные имена, просто невозможно все запомнить.

— А ты расскажи Струве, как египетский полководец Радамес влюбился в эфиопку… или кто она была, Аида?

— Тебе все шуточки!

Некоторое время шли молча, я держал Лиду под руку, но чувствовал, что она недовольна мной.

— Хорошо бы сейчас перенестись на теплый бакинский бульвар, — сказал я. (Хоть приятным воспоминанием согреться.)

— Тебе не нравится жить в Ленинграде?

— Почему не нравится? — Я помолчал немного. — Только холодно очень.

Морозы той зимой достигали 40 градусов. Ленинградцы говорили, что давно не было такой суровой зимы. И мы, южане, вообще не знавшие морозов, как раз угодили в сорокаградусные.

— От тети Фиры пришло письмо, — сказала Лида, — она требует, чтобы я вернулась в Баку. Чтобы оформила перевод в бакинский университет.

— И ты уедешь?

— Конечно, нет. Опять стать зависимой от нее? От ее капризов? Не хочу!

— Правильно, — одобрил я. — Знаешь, я хочу сдать сессию досрочно и уехать на каникулы в Баку. Там зайду к твоей тете…

— Скажешь, что я из Ленинграда не уеду.

Мы дошли до подъезда ее общежития.

— Зайдешь? — спросила Лида.

Я живо себе представил: мы сидим на ее кровати и чинно разговариваем, а комната набита девчонками, которые мне что-то не нравились. Ни обняться, ни поцеловаться…

— Нет. Пойду в свою берлогу.

Мы поцеловались — холодные губы к холодным губам — и поздравили друг друга с наступающим Новым годом. Подгоняемый ледяным ветром, я побежал к мосту Лейтенанта Шмидта, на ту сторону, на набережную Красного Флота. Фонари не горели: ведь недалеко от Ленинграда шла война. Луна, наполовину съеденная тенью, лила скудный свет на сугробы вдоль парапета набережной. Я быстро шел со смутным чувством, что у нас с Лидой что-то разладилось…

Замерзший, я влетел в комнату № 2 и сразу припал к круглой голландской печке, натопленной к вечеру. Петя Максимов ворчал на Михаила Горелова, имевшего нехорошую привычку снимать и оставлять галоши посредине комнаты, а тот, лежа на койке, закапывал себе в нос капли.

Так, значит, и наступил тысяча девятьсот сороковой.

Кроме меня и Сережи Анциферова, в нашей группе было еще три парня: маленький белобрысый Перепелкин в неизменной серой толстовке, Вася Якушев, откуда-то из провинции, и бойкий ленинградец Валентин Вальт. Уж не помню, почему их не тревожил военкомат. Остальная группа была — девичий цветник. Мне нравилась Надя Павлова с ее пышными русыми волосами и острым язычком. И улыбчивая Ирочка Дервиз. И Лили Томасян, тоненькая брюнетка в красном жакете, с библейски красивым лицом. Всегда ходили вместе неразлучные подружки — полная краснощекая Люся Ламперт и худенькая светлоглазая Наташа Самойлович, чье бледное миловидное личико хранило выражение как бы застигнутости врасплох.

Самойлович! Это была очень известная фамилия. Ну как же — знаменитый полярник, возглавлял экспедицию по спасению группы Умберто Нобиле, потерпевшей катастрофу на дирижабле «Италия» в Арктике. У Наташи я постеснялся спросить, но от Люси узнал: да, она дочь того самого Рудольфа Самойловича. Почему о нем давно не слышно? Ну, он же арестован… неизвестно, что с ним… А Наташа живет с мамой — второй женой Самойловича…

Тут придется забежать вперед, чтобы вкратце рассказать о трагической судьбе Наташи.

В начале 80-х я познакомился с замечательным человеком — писателем-документалистом Зиновием Каневским. Он, географ-гляциолог по образованию, работал в Арктике. Однажды на зимовке Каневский снимал показания с приборов на льду, недалеко от берега Новой Земли. Вдруг обрушился резкий норд-ост (новоземельская «бора»), он поволок Каневского по льду вдаль, в сторону от земли, к неизбежной, казалось, гибели. Страшным напряжением воли и сил Зиновию удалось зацепиться за торос. Борясь с диким напором ветра, медленно, сантиметр за сантиметром, он полз по льду к берегу. Выбрался, выжил. Каневского срочно отправили на материк. Ему ампутировали кисти обеих обмороженных рук и пальцы на ногах. Арктика отторгла его — но он вернулся в нее в ином качестве: журналистом, писателем. Каневский знал об Арктике все и сумел увлекательно и точно рассказать об ее людях — исследователях, моряках, летчиках — в своих книгах. Однажды у нас зашел разговор об его книге «Директор Арктики» — о Самойловиче, и я рассказал Зиновию, что когда-то учился с его дочерью Наташей, — так вот, не знает ли он, как сложилась ее жизнь? Зиновий знал.