— Не могу больше, — выдохнул Алик.
Я тоже выбился из сил. Да что же это: ясным днем, в каком-то десятке метров от берега — утонуть?..
Мы отчаянно барахтались в толчее беснующихся волн. И тут Ионов, видевший это, скомандовал связывать все полотенца, какие были у людей на пляже. Он действовал быстро. Длинную полотенечную связку он бросил, когда накат понес нас к берегу. Мимо! Но на следующей прибойной волне я поймал связку. Ионов потащил… я, толкая перед собой Алика, удержался, не откатился… Ионов тащил… новая волна подтолкнула… Обдирая колени о гальку, перекатываемую водой, мы выбросились на пляж… какие-то секунды лежали ничком, хватая, как рыбы на берегу, воздух распахнутым ртом…
— Ну, теперь можете выпустить, — услышал я голос Ионова и разжал кулак, вцепившийся в край полотенца.
Вокруг стояли улыбающиеся загорелые люди. Мы с Аликом поднялись.
— Алексей Васильевич, — сказал я Ионову. — Если бы не вы…
— Да ладно, — сказал он. — Наглотались воды?
— Немного…
— Ну-тк пошли домой. Обед скоро. Компотом запьете.
Пустились в обратный путь. И уже подходили к пляжу Дома творчества, когда я увидел Лиду. Обычно она лежала на топчане под тентом и читала — а тут стояла под жарким солнцем и смотрела на дорогу.
— Почему ты не на пляже? — спросил я, подойдя.
— Не знаю… Мне почему-то стало тревожно… Вы хорошо искупались?
— Мы хорошо искупались.
О том, как мы купались, я Лиде не рассказал — ни тогда, ни впоследствии. Зачем было пугать ее, впечатлительную?..
Работа над «Черным столбом» шла неровно, да и нервно: летом 61-го тяжело заболела мама. Несколько месяцев мы тянули ее с помощью доктора Розина, хирурга-онколога, Лидиного одноклассника. Чтобы не пугать маму, ей не сказали страшную правду… заморочили голову…
Трудное, трудное лето. Солнце пекло нещадно. Алика мы отправили с Норой, Лидиной двоюродной сестрой, на дачу. Газеты и радио, что ни день, сообщали нехорошие известия. В Америке покончил с собой Хемингуэй. Назревал берлинский кризис. В Конго, провозгласившем независимость, передрались тамошние люди и убили Патриса Лумумбу, вызвав гнев и безутешное горе людей советских. Денежная реформа — «обмен десять к одному» — тоже как-то не радовала. Наступала странная копеечная жизнь, и трудно было избавиться от ощущения, что все мы, изначально незнакомые с жизнью зажиточной, обеднели еще больше.
Промелькнул в то лето мой давний ханковский друг Славка Спицын. Он со своей женой оказался в Баку проездом и разыскал меня. Второй уже раз он меня разыскивал…
Первый раз — летом 1942 года. Сержант Спицын к тому времени летал бомбардиром на бомбардировщиках Черноморского флота. С группой летчиков его командировали в Среднюю Азию, чтобы перегнать оттуда в Геленджик новые самолеты — «Петляковы» (их называли: «пешки»). На обратном пути была остановка в Баку, на станции Баладжары. Слава знал, что я бакинец, что жил на Красноармейской улице, но номера дома не помнил. И он отправился искать моих родителей. Прошел чуть не всю Красноармейскую (а она — длинная!), подряд заходя в дома и спрашивая, не живут ли тут Войскунские. Умаявшись, Славка на трамвайной остановке обратился к девицам интеллигентного вида — не знают ли они случайно меня? Они знали! «Мы знаем, — сказали они, — где живет его девушка, Лида Листенгартен, — на Монтина, 63». Славка потопал туда. Лида, недавно приехавшая в Баку из Саратова, открыла дверь, увидела парня в летной форме — и воскликнула: «Слава!» Я с Ханко писал ей о Славке — и она сразу догадалась, умница. Лида повела его к моим родителям…
И вот Спицын снова объявился в Баку — в трудные дни лета 1961-го. Он был и похож на того бойкого юнца, с которым двадцать лет назад я подружился на Ханко, и непохож. Он покрупнел, заматерел. Вот что произошло с ним вскоре после окончания войны. Спицын, уже будучи лейтенантом, продолжал служить в авиации. Однажды в 1950-м — было это в Феодосии — выпивали вечером несколько летчиков и, уже изрядно разогретые, затеяли спор о самолетах — какие лучше, наши или зарубежные. Спицын решительно высказался в пользу американских машин «аэрокобра». Ну, поспорили и поспорили. Но вскоре Славу вызвали в особый отдел… Короче: кто-то из теплой компании настучал — и судили Спицына за то, что превозносил американскую военную технику, нанеся тем самым ущерб советской. И поехал Слава в зарешеченном вагоне на Дальний Восток, и очутился на острове Сахалин — в его северной, каторжной части.
Ныне, когда свободно и запросто ругают всё отечественное и рекламируют импортное, сюжет со Спицыным кажется каким-то фантастическим. Увы, то была суровая реальность. Не болтай! Кругом враги! А внутри — сексоты…
Из лагеря Спицын вышел спустя три года по амнистии. Он окончил в Иркутске строительный вуз, долго работал в тех краях, строил на Чукотке, в бухте Провидения. Теперь он ехал в теплые места, на Украину. Хватит, намерзся.
Я провожал Славку, мы обнялись на вокзале, и он укатил. Следующая наша встреча произошла уже в Москве.
Интенсивное лечение на первых порах помогало. Мама воспрянула духом. Но — миновало медленное бакинское лето, и в сентябре она слегла. И больше не поднялась. 10 октября мамы не стало.
В ноябре мы с Лидой приехали в Москву. В Литфонде я купил путевки в подмосковный дом творчества Малеевку. Дня два или три мы прожили у Цукасовых в переулке Садовских. Сергей в ту пору работал заместителем секретаря «Московской правды» — карьера в журналистике вела его вверх неуклонно. Да что ж, он был превосходный работник, не утруждающий себя (как мы, грешные) рефлексией. Крамольных «кухонных» разговоров Сережа не любил.
Я позвонил Владимиру Александровичу Рудному.
— Женя, вы в Москве? — сказал он. — Хотите посмотреть, как происходит история? Так идите на Красную площадь.
В тот же вечер мы пошли на Красную площадь. На ней, неровно покрытой снегом, было полно народу. На Мавзолее, освещенном прожекторами, стояло одно только имя — второе недавно стер XXII съезд.
Мы подошли к одному из стихийно образовавшихся кружков. Гудел басовитый голос:
— …потому что ни одна революция не обходилась без пролития крови. Ни один класс не уступал власть добровольно…
— Слушайте, вы! — прервал говорившего человек в шляпе и ватнике. В его глубоких глазных впадинах как бы сгустилась ночная мгла. — От вашей классовой борьбы Россия кровью захлебнулась. Чуть не полстраны в лагеря загнали. Херня это — классовая борьба. Бесплатная рабсила была Сталину нужна.
— Ты Сталина не трожь! — раздался высокий голос. — Мы с его именем в смертный бой шли! Понял?
— Верно, — прогудел бас. — Конечно, он допустил ошибки, но…
— Да какие ошибки? — вскричал фронтовик. — Эт Никита придумал. Ну, сажали врагов народа. А Никита, что ль, не сажал?
— Вы бы, товарищ, осторожней про Хрущева.
— Чего осторожней? Ты меня не пужай! Гитлера не испужался, понял? Так Хруща и подавно!
— Чего вы раскричались? Не один вы воевали.
— А то, что фронтовикам в душу плюнули!
Человек в ватнике сказал резко:
— Гитлера скорее бы одолели и крови меньше бы пролили, если б Сталин не запер миллионы людей в лагеря. И еще к ним миллионы вертухаев приставил.
— Не трожь Сталина! — возопил солдат.
В другой группе тоже спорили, горячились:
— Он же был мировой вождь, как Ленин. Как же можно мирового вождя из Мавзолея выбрасывать?
— Да нельзя ему лежать рядом с Лениным! Слышали же, какой он себе культ устроил. Прям как царь…
А в следующей группе:
— У исторических процессов не много вариантов развития. И если вас не устраивает социализм, то…
— С чего вы взяли, что социализм не устраивает? Я этого не говорил! Но возьмите наши крупные стройки — кто на них вкалывал?..
Лениво, словно нехотя, сыпался снежок. Мы переходили от группы к группе, слушали споры. Удивительно!
— Смотри, как развязались языки, — сказал я, когда мы вышли на улицу Горького, плывущую в красноватом от неонового света тумане. — Такого еще не бывало. Как здорово!
