Из письма А. Стругацкого
Дорогие друзья!
Получил ваше письмо с эскизами. Да, совсем забыл. Прочитал повесть до конца. Отлично, братцы, просто отлично. Редактировать не хочется и, скорее всего, почти не буду. Портить только. Если вас это утешит, могу сообщить вам: читал повесть мой брат и соавтор и тоже весьма хвалил…
Теперь оставалось только ждать выхода книги, запланированного на 1962 год.
Шестидесятые годы…
Знаменитая хрущевская «оттепель», омраченная травлей Пастернака и расстрелом в Новочеркасске. Но — тут и вынос Сталина из Мавзолея. И поразительное, невозможное в прежние годы появление «Одного дня Ивана Денисовича». И «За далью даль» Твардовского, и «Баллада о солдате» Чухрая. И первые песни Галича, Окуджавы, Высоцкого…
Под напором шестидесятых — времени шумного, странного, противоречивого, словно бы очнувшегося после долгой спячки — отступало великое оледенение сталинской эпохи. Шутка ли сказать — смена эпох.
Одной из характерных черт шестидесятых был всплеск интереса к фантастике.
В конце 50-х годов над унылым полем послевоенной советской фантастики, венцом которой представлялся электроуправляемый трактор, — вдруг разверзлись космические дали «Туманности Андромеды». Знаменитый роман Ивана Антоновича Ефремова был как бы взвившейся сигнальной ракетой. Смело можно сказать, что все мы, новое поколение писателей-фантастов, вступивших в литературу в 60-е годы, вышли из «Тантры» — ефремовского звездолета.
Этот читательский интерес ощутили и мы с Лукодьяновым. Еще не был издан «Экипаж „Меконга“», а слух о нем прошел, и мы получили несколько заявок. В 61-м главы из «Меконга» были напечатаны в московском журнале «Знание — сила» (№ 8), бакинском «Литературном Азербайджане» (№ 8–12), в нескольких газетах.
Как-то трудно было расставаться с «Меконгом». Конечно, были и другие дела. У меня в 60-м вышла в Воениздате книжка рассказов о моряках-подводниках «Наш друг Пушкарев», и мне предложили подумать о новой книге.
Но у нас остались «отходы» романа — главным образом трубопроводные, милые сердцу Лукодьянова. Как-никак он здорово поработал (и продолжал работать) в бакинском нефтяном царстве. Ему-то и пришла в голову идея о бурении сверхглубокой скважины в тихоокеанской впадине. Задача — проникнуть в загадочную мантию Земли. А дальше что? Ну, дальше сугубая фантастика: с 40-километровой глубины недра выталкивают колонну бурильных труб, поднимается к небу черный столб из непонятного вещества мантии, он неудержимо растет… происходит грандиозная катастрофа: короткое замыкание Земля — ионосфера искажает магнитное поле планеты, генераторы перестают вырабатывать ток…
Не могу сказать, что эта крамольная (с точки зрения физики) идея увлекла меня. В общем-то, при всей своей давней любви к фантастике я вступил под ее зеленые кущи довольно случайно. Человеческие истории, судьбы людей моего поколения привлекали меня куда больше, чем столб, выдавленный мантией Земли. Но поскольку вступление под вышеупомянутые кущи все же состоялось, была по-своему привлекательной идея соединить science fiction и mainstream, создать этакого литературного кентавра. Позднее я сформулировал это более определенно: научно-фантастическая проблема лишь тогда становится фактом литературы, когда наполнена человеческим содержанием и имеет прямое отношение к современной духовной жизни общества.
По путевкам, купленным в Литфонде, мы поехали в Коктебель. Это был наш первый Дом творчества писателей — первый, так сказать, выезд в свет: в Коктебель на «бархатный сезон» съезжался чуть ли не весь московский литературный бомонд.
Поезд подкатил к краю Таманского полуострова (и мы увидели за проливом сине-фиолетовую глыбу крымского берега), погрузился на паром и переправился через Керченский пролив. Через несколько часов мы сошли на вокзале в Феодосии, а оттуда на частной машине приехали в Коктебель.
И — вот она, знаменитая бухта. С запада она огорожена Карадагом — горным кряжем, круто обрывающимся в море. С востока — грядой рыжих холмов. Диковатый пейзаж смягчала зеленая полоска Дома творчества вдоль берега. Тут вытянулся желтой гусеницей «19-й корпус», и, разбросанные среди деревьев, стояли небольшие домики-коттеджи с верандами. Возглавлял этот писательский поселок двухэтажный, с башенкой, особняк Волошина, от которого, собственно, и пошел Дом творчества в Коктебеле.
За поселком простиралась степь, и северный ветер нес в Коктебель полынный дух. Вообще этот уголок Крыма был менее жарким, чем Южный берег, защищенный от степных ветров горным хребтом Яйлы.
В волошинском доме-музее обитала вдова Максимилиана Александровича — Мария Степановна, седая, коротко стриженная дама с крестьянским лицом, с властными манерами. Иногда она устраивала литературные вечера в мастерской Волошина. Поэты, отдыхавшие в Коктебеле, читали свои стихи. Мария Степановна слушала с каким-то отрешенным видом. Смотрела в окно на желто-серый массив Карадага. Закатное солнце обводило золотистым контуром его очертания, похожие на профиль огромной головы, — говорили, что это профиль Волошина. Не знаю. Но дух его, несомненно, витал над Коктебелем. В своей мастерской, стены которой были увешаны его акварелями, он, спокойно-величественный, будто с Олимпа, смотрел с портрета на новое (и, вероятно, не понятное ему) литературное поколение. Мощная голова, обрамленная как бы львиной гривой, была сродни голове самого Зевса…
(Много позже прочел я в воспоминаниях Максимилиана Волошина: «Приятно родиться поэтом в России, приятно чувствовать сочувствие и поддержку в безымянных массах своих сограждан. С каждым разом этот вопрос становится все более и более остро: кто меня повесит раньше: красные — за то, что я белый, или белые — за то, что я красный?»)
Закрою глаза и вижу зрением памяти: ты в своем черном купальнике медленно идешь по коктебельскому пляжу. Среди гальки, устилающей песок, много красивых камешков — полосатых, разноцветных, идеально круглых с дыркой посредине (такие почему-то назывались «куриными богами»). Вот и ты поддалась здешнему поветрию — «каменной болезни». Идешь по пляжу, по галечнику, высматривая и подбирая камешки… Радуешься, найдя «куриного бога»… И языки прибоя с легким шорохом подкатываются к твоим маленьким ступням…
Ты помнишь, какое чудесное купание в Коктебеле? Ну да, ты не умела плавать — просто окуналась, подпрыгивала в воде. Или я тянул тебя, взяв за руки, и ты плыла, болтая ногами и смеясь…
А мы с Аликом купались вовсю. Он уже умел плавать вполне приличными саженками.
Но ты не знала, что произошло в Лягушачьей бухте…
В эту бухту у подножья Карадага мы с Аликом пошли однажды утром. Погода была отличная. Вот такими солнечными утрами, продутыми несильным ветром, когда идешь босой, в плавках, по берегу моря, особенно остро ощущаешь слияние с природой. Жизнь и вообще-то произошла из морских глубин. Наша кровь похожа, тождественна соленой морской воде…
Мы шли небольшой компанией, один из попутчиков запомнился — писатель Ионов из Донецка, крепкий загорелый человек с бритой головой.
Еще бы его не запомнить…
В Лягушачьей бухте купание, пожалуй, лучше, чем в Коктебельской. Входишь в воду — и через несколько метров дно уходит из-под ног. Мы хорошо поплавали.
Но Лягушачья оказалась коварной.
Вдруг, словно по чьей-то команде (чьей?!), усилилось волнение в бухте. Все купающиеся поплыли к берегу, мы с Аликом тоже. Я вышел на пляж и, обернувшись, увидел, что Алика отбросило откатывающейся волной.
— Плыви! Плыви к берегу! — закричал я.
Он и плыл, накат нес его на своем гребне, я вошел в воду, чтобы подхватить сына, но отбойная волна опять резко отбросила его. Я поплыл к нему и стал подталкивать к пляжу, нас понесло туда — и обратно… туда и обратно… мы что было сил колотили руками вспененную воду, но она была сильнее — снова и снова бросала нас туда и обратно… туда и обратно…
