Я быстро оделся, и мы поехали в нагорную часть города, на улицу Мустафа Субхи.

Марка, страшно, до голубизны, бледный, лежал на своей кровати с закрытыми глазами. Захотелось крикнуть: «Марка, проснись!.. Что еще за выходка… Перестань, нельзя же так…»

Доктор Ефим Исаакович сидел у стола и плакал. Люба, всхлипывая, накапала в чашку с водой какие-то капли, поднесла доктору. Тот отпил из чашки. Прерывающимся голосом сказал, что «Марочка рано проснулся, ему было холодно… Я говорю — надень мамины чулки…» А мама, Александра Евсеевна, за день до этого упала, сломала ногу, ее увезли в больницу, сам Ефим Исаакович наложил на перелом гипсовую повязку. В это ужасное утро он и Марка были дома вдвоем.

Доктор дал Марке шерстяные чулки и вышел в галерею — чайник на газ поставить. А когда вернулся в спальню, Марка падал с коротким вскриком, из его пальцев выпал шприц. Отец подхватил Марку, уложил на постель, кинулся к своей аптечке… набрал в шприц камфару и сделал инъекцию прямо в сердце… Но сердце Марки уже не билось…

Доктор сидел, уронив сильные руки хирурга, и плакал.

Он не досказал, что же произошло. Люба досказала. Когда отец вышел из спальни, Марка живо достал из «загашника» ампулу морфия и шприц и сделал себе укол в руку. Он торопился… пузырек воздуха запер кровоток…

Привезли из больницы рыдающую Александру Евсеевну. Кровати сдвинули, на одной лежала она, на другой Марка… Она держала его холодную руку, которую уже не могла отогреть…

Марка, Марка… жизнерадостный, толстый, веселый губошлеп… общий любимец в школьные годы… автор «Милых гадов» и «Трактата о пошлости»… знаток международной политики и непременный чтец книжных новинок… По уму, по способностям ему была предопределена будущность большая, значительная. Что же сдвинулось там, в небесах, где прядут наши судьбы? Чем объяснить, как понять, что жизнь у него получилась столь нескладная и так рано, в тридцать пять лет, трагически оборвалась?..

Перед нашим отъездом из Либавы инженер-майор Каменкович, сосед по дому, дал нам адрес своего старшего брата, живущего в Баку. И однажды мы с Лидой заявились по этому адресу, чтобы передать привет из Либавы и, кажется, письмо.

Жил старший Каменкович в Крепости. Так называют старинный исторический центр Баку — тесное скопище одно- и двухэтажных домиков с узкими кривыми улицами, проложенными с таким расчетом, чтобы два осла с поклажей, встретившись, могли разойтись. В Крепости (по-азербайджански ее называют «Ичери шэхэр», то есть «Внутренний город») две достопримечательности: дворец шахиншахов и Девичья башня. Дворец сложен из тесаного камня-кубика, старинной кладки сохранилось мало, почти сплошь реставрация. В комнатах — голые стены, никакого убранства и мебели. В одной из комнат было судилище с круглой дырой в полу: узник сидел внизу, в подвале, и слушал, как решалась его судьба. Девичья башня красива, без нее немыслим силуэт города. Как и любая старинная башня, она окутана легендами. Главная из них, в общем, не слишком оригинальна: будто дочь шаха хотели выдать за нелюбимого и принцесса бросилась с башни в море. Предполагалось, что море когда-то плескалось у подножья Девичьей башни, а потом отступило.

Мы вошли в Крепость со стороны Коммунистической улицы, миновали небольшую площадь с домиком военной комендатуры и свернули в тупичок налево. Тут в одноэтажном доме с плоской азиатской крышей и жил Илья Исаакович Каменкович.

В большой комнате с роялем и множеством книг он — крупный мужчина с тонкими губами — лежал на тахте под одеялом: был болен. Вокруг него было женское царство — красивая жена грузинка Тамара Никифоровна, две хорошеньких дочки восьми и шести лет и две бабушки — мамы Тамары и Ильи Исааковича. Впрочем, его называли не Ильей, а Леней. Он расспросил о своем брате, которого звали Ланей, и его семье. Мы просидели у них недолго — выполнили, так сказать, долг, передали привет из Либавы.

Каменковичи попросили заходить. Спустя какое-то время мы снова их навестили — Леня опять лежал больной. (Впоследствии, когда мы сдружились, я любил рассказывать, что, как только мы приходили, он кидался к тахте и залезал под одеяло.)

Ну, ладно. Однажды в зимний субботний вечер раздался звонок, кто-то к нам пришел. Я открыл дверь и удивленно воззрился на гостей.

— Можно к вам? — спросил Леня Каменкович.

— Конечно!

— У вас нет телефона, пришлось без приглашения…

Нежданные гости всегда приятны, верно? Каменковичи привели своих друзей — Георгия Осипова, собкора «Советской культуры», и его красивую жену Галину Славутинскую. И пришел с ними еще один журналист — собкор «Литературной газеты» Юрий Дашевский. Его-то я помнил: Юра до войны учился на искусствоведческом факультете Академии художеств в Ленинграде, на курс старше меня; мы жили в одном общежитии. И вот спустя годы — и какие годы! — встретились в Баку. Мир тесен, это точно подмечено.

Так началась новая дружба. Когда-то я написал в письме к Лиде, что в нашем доме всегда будет тесно от друзей. И так оно и было.

Как и его либавский брат, Леня Каменкович был майором (в отставке), но не инженером. На войне он служил в армейской контрразведке, иначе говоря — в СМЕРШе, и прошел долгий путь от Северного Кавказа до Будапешта. В том же особом отделе служила юная дева Тамара Касрадзе, бывшая студентка мехмата МГУ. В конце войны они — Тамара и Леня — поженились. В 1948-м у них в Будапеште родилась дочь Натэлла, а в 1950-м — в Вене — вторая дочь Ира. В 1951-м или 52-м стали выгонять из «органов» офицеров еврейской национальности — тогда-то и ушел на «гражданку» майор Каменкович. Он мне рассказал, что только по счастливой случайности не загремел в лагерь по какому-то сфабрикованному начальством «делу». В Баку Каменкович вернулся к своей довоенной специальности: работал в республиканском Книготорге, а впоследствии в бакинском издательстве «Азернешр». Тамара преподавала математику в школе.

Об этом знакомстве пишу не только потому, что оно переросло в многолетнюю дружбу, но и потому, что с Каменковичами нам предстояло породниться. Но тогда мы этого, конечно, предвидеть не могли.

Давно, давно это было. По выражению Гоголя, «еще до того, как Агафия Федосеевна откусила ухо у заседателя». А можно определить и так: еще до того, как Плавник влепил пощечину Минкевичу…

В Баку, в республиканском Союзе писателей, выходил ежемесячный журнал на русском языке «Литературный Азербайджан». Его редактировал Дмитрий Минкевич — крупный сутуловатый партиец, обликом и походкой напоминавший Собакевича. В журнале работали два известных в Баку поэта — Иосиф Оратовский (секретарь редакции) и Абрам Плавник (зав. отделом поэзии). Главная задача журнала заключалась в переводе на русский язык и публикации произведений азербайджанских писателей. Лишь небольшая часть журнальной площади отдавалась оригинальному творчеству русскоязычных авторов.

Такова была политика: сложившийся за годы советской власти национальный протекционизм. И не только в области литературы.

В Баку, начиная с нефтяного бума 70-х годов XIX века, работало много приезжих инженеров. В послереволюционные годы из Москвы, Ленинграда и других городов России сюда переселились со своими семьями десятки врачей и ученых различных профессий. Они, собственно, и поставили в Азербайджане здравоохранение, образование, науку, возглавили клиники, кафедры, институты. В СССР Баку, наверное, был городом уникальным по пестроте национальностей. Интернационализм в наши дни стал чуть ли не бранным словом. Но я говорю не о пресловутой официальной «дружбе народов» (мы видели, к каким горьким последствиям она привела), а — о подлинно интернациональном составе населения Баку. Азербайджанцы (по-старому тюрки), русские, армяне, евреи (европейские и горские), украинцы, осетины, немцы, грузины, персы, лезгины — это перечень неполный. Вспоминаю школьные годы, праздничные демонстрации — какое поразительное разнообразие лиц в колоннах, какое разноцветье глаз, волос…