Однако со все возрастающим ускорением «выращивались» национальные руководящие кадры. Азербайджанцы вытесняли русских, евреев, армян из кресел директоров, министров, управляющих. Бывали среди национальных кадров и толковые, образованные руководители. Но, увы, часто выдвигались в номенклатуру люди не столько по профессиональному, сколько по «туземному» признаку. Дескать, раз ты Мамедов, значит, и будешь начальником, а чтобы по невежеству или тупости своей не запорол дело, то вот тебе зам — Иванов (Гольдман, Григорян), уж он-то дело знает, собаку съел. Иной бакинец, прийдя на прием к такому начальнику, уж и тем оставался доволен, что начальник вроде бы понял, с каким вопросом ты пришел, а решит он его или нет, уже не важно.
Союз писателей Азербайджана, структурированный по тому же стандарту, что и все другие писательские организации в союзных республиках, был многолюден, в него входило более двухсот азербайджанцев — прозаиков, поэтов, драматургов, критиков. Это был как бы крупный корабль с капитанским мостиком — президиумом, в котором состояли виднейшие писатели республики — все важные, именитые, увенчанные почетными званиями и наградами. Возглавлял корабль первый секретарь СП Мехти Гусейн. На буксире у этого корабля плыли две маленьких лодочки — русская и армянская секции с экипажами в восемь — десять человек. В русской секции председательствовал Имран Сеидов — когда-то он учился в нашей школе, мы были знакомы. Литературная жизнь секций вращалась вокруг журналов «Гракан Адрбеджан» (на армянском языке) и «Литературный Азербайджан» (на русском).
Старый трехэтажный дом, занимаемый Союзом писателей на улице Хагани, своим фасадом с балконами глядел на сквер имени 26 Бакинских комиссаров, или, как его называли до войны, площадь Свободы. Тут была желтая стена Коммунаров с фигурой рабочего, грозно вскинувшего кулак к синему бакинскому небу («синь тюркская…»). В бассейне с фонтаном — еще фигура: полуголый борец, напружив могучие мускулы, поддел ломом земной шар — вот-вот в революционном порыве подбросит его, как футбольный мяч. С высоких постаментов четыре главных комиссара строго смотрели на детей, с криком играющих в ловитки. Был тут и памятник работы московского скульптора Меркурова — стела из розового мрамора, горельеф, изображавший расстрел комиссаров, с крупной фигурой Шаумяна. При установке стелы возникли осложнения в связи с тем, что комиссары, наподобие античных героев, были изваяны голыми. Во избежание нежелательных толкований низ фигуры Шаумяна завалили большим розовым камнем.
Одну из комнат на 3-м этаже занимала редакция «Литературного Азербайджана». Здесь они и сидели за своими столами — редактор Минкевич, секретарь Оратовский, завпоэзией Плавник, завкритикой Богуславский. Здесь поспевали из месяца в месяц зеленые книжки журнала. Недостатка в материале не было: азербайджанские поэты и прозаики работали на редкость плодовито — только успевай переводить на русский язык.
Мне, как неофиту, намеренному включиться в бакинскую литературную жизнь, в журнале предложили — так сказать, для пробы — перевести несколько рассказов не самого крупного прозаика. Я прочел подстрочники и приуныл: очень слабо. Вялый сюжет еле пробивался сквозь нагромождения фраз, характеры не видны, о языке подстрочников и говорить не стоит, есть фразы просто смехотворные. Но что же делать? Взялся за гуж…
Уже тогда, при первом знакомстве с азербайджанской прозой, я понял, что переводить ее на русский в точности — фразу за фразой — нельзя, не получится художественного текста. Надо идти по заданному сюжету со своим текстом, по возможности придавая героям характерные черты. При этом сокращаются многословные диалоги, выбрасываются ненужные скучные описания. В общем, такая работа была не столько переводом, сколько более или менее вольным переложением.
Мои переводы были одобрены и напечатаны в журнале. Мне стали время от времени предлагать подстрочники рассказов и повестей и других авторов.
Я стал довольно частым гостем в редакции «Литературного Азербайджана». Познакомился здесь и с другими авторами, пишущими русские стихи и прозу. Их было немного, и самой яркой из них была Инна Лиснянская.
Помню: на литобъединении она читала свою поэму. Низкий голос Инны звучал ровно, почти бесстрастно, но — будто ворвалась в комнату девочка из военного детства, заметалась между матерью, покинувшей семью, и отцом, ушедшим на фронт, — и душа исполнилась сострадания…
Это были не любительские строки. Настоящие.
Вскоре вышла тоненькая первая книжка Инны в бакинском издательстве «Детюниздат». Восемь стихотворений как бы втекали в поэму, и книжка носила ее, поэмы, название: «Это было со мною».
Давно уже книжка эта стала раритетом, а строки одного из стихотворений: «Мне б в жизни свежесть родниковую / Не проглядеть за мелочами» оказались вещими: в стихах известной поэтессы Инны Лиснянской с годами свежести не убавилось. И все та же доверительная искренность интонации.
Иосиф Борисович Оратовский родился в тамбовской глубинке — городке Моршанске, но в детстве переехал с родителями сперва в Дербент, а потом в Баку. В любимом своем Баку он и прожил всю жизнь — за исключением военных лет. Невысокий человек в очках, очень лобастый, очень спокойный, рассудительный, он был на восемь лет старше меня, но сблизила нас, наверное, схожесть судьбы. Как меня на Ханко, так и его в Керчи на всю жизнь обжег сорок первый год. Как у меня, так и у него была Большая Любовь.
Сочинять Иосиф Оратовский начал еще в детстве. Какое-то время он работал на машиностроительном заводе «Бакинский рабочий» в Черном городе — промышленном пригороде Баку. В заводской многотиражке печатали стихи Иосифа. Так начал этот талантливый поэт негромкий, удивительно задушевный разговор с читателем — вначале на газетных полосах, затем в журнале, а там и на страницах своих книжек. Оратовского заметит бакинский читатель, а потом и всесоюзный. И войдет в его жизнь любовь.
Людмила была дочерью топографа Николая Котляревского. Ее мама Лидия Петровна происходила из обрусевшей немецкой семьи Абихов. (Кажется, одним из ее предков был знаменитый путешественник и геолог Вильгельм Герман Абих, первый исследователь грязевых вулканов Бакинского архипелага.) Младший брат Лидии Петровны Рудольф Абих был востоковедом. Он дружил с Велимиром Хлебниковым, который в 1920–1921 годах жил в Баку и работал в местном отделении РОСТА. У Хлебникова есть шутливо-серьезное стихотворение о чернильнице Абиха в виде медной фигурки верблюда. Сохранился и хлебниковский рисунок — карандашный портрет Абиха. В 1934 году Рудольфа Абиха арестовали как троцкиста. Он не вернулся, сгинул в лагерях ГУЛАГа.
То был страх номер один в семье Котляревских: а ну как недремлющие «органы» вспомнят о сестре «врага народа» Абиха? А страхом номер два была начавшаяся война: из Баку выселяли «лиц немецкой национальности». К счастью, Лидия Петровна Котляревская, урожденная Абих, избежала этой участи.
Ее дочь Людмила, учившаяся на биологическом факультете университета, на одном из литературных вечеров познакомилась с Иосифом Оратовским. Будто нордом — северным ветром, сорвавшимся с бакинского нагорья, подхватило, закружило их — молодого поэта и красивую умную студентку. В 1938-м они поженились, в конце того же года у них родилась дочка Ирина, Риночка.
На войну Оратовский отправился рядовым, но вскоре его, члена Союза писателей, аттестовали политруком и определили в армейскую газету. Он прошел ад зимних боев под Керчью. Контуженный, полуоглохший, чудом уцелел при погибельной переправе через пролив.
Сквозь черные дымы горящих деревень фронтовые дороги уводили Оратовского все дальше от Баку. Там, в завокзальном районе, на улице Рылеева, ждала его Людмила с маленькой дочкой. Она умела ждать. Как и моя Лида. «Ожиданием своим ты спасла меня» — это, может, лучшая строка, написанная Константином Симоновым.
Закончил войну Оратовский в разрушенном Кенигсберге. Но путь домой оказался долгим и кружным — он вел через Дальний Восток. Соединение, в котором он служил, было переброшено на Южный Сахалин. В редакционном домике, из которого еще не выветрился японский дух, в свободный час ложились на бумагу новые строки.
