Если ночую дома, то будильник поднимает меня в шесть утра. Наскоро попив чаю, целую жену и спящего сына и спешу на Сенную площадь, откуда в набитом автобусе еду в военный городок — надо поспеть к подъему флага. Если же ночую в своей каюте, то просыпаюсь под звуки корабельного горна, играющего побудку.
Без четверти восемь экипаж «Смольного» выстраивается на шканцах вдоль обоих бортов. Офицеры штаба и политотдела — тоже в строю, на юте. Появляется командир бригады, в ответ на его приветствие экипаж плавбазы рубит привычной скороговоркой:
— Здра-желаем-варищ-конт-адмирал!
Комбриг за руку здоровается с офицерами и становится во главе строя.
Под летним ли утренним солнцем, на весеннем ли шальном ветру, под хлещущим ли дождем осени, в зимнюю ли колючую метель — без одной минуты восемь по гавани прокатывается команда:
— На фла-аг смирно! — И ровно в восемь: — Флаг поднять!
Под пение горнов на всех кораблях медленно ползут вверх по флагштокам военно-морские флаги. И склянки отбивают четыре двойных удара.
— Вольно-о!
И начинается новый день государевой службы.
У меня обязанностей много: лекционная работа, так называемая марксистско-ленинская подготовка офицеров, бригадный клуб с библиотекой. Другая часть пропагандистской работы — политзанятия матросов и старшин — у Анатолия Енученко. Толя славный, естественный, у нас сложились дружеские отношения. Это очень важно — чтобы сосед по каюте не действовал на нервы занудством или назойливостью. Через несколько лет Толя очень поможет мне с демобилизацией. А пока он дважды в неделю ездит в вечернюю школу, в которой преподает историю моя Лида. Он учится в восьмом классе. Штабной офицер Герман Бобышев — его каюта напротив — подшучивает над Толей: «Енученку дробя заели».
По вечерам, если оставался в каюте один, и в выходные дни я писал морские рассказы. Два из них пошли в зачет по творчеству за третий и четвертый курсы Литинститута. Теперь я сочинял рассказ «Шестнадцатилетний бригадир», который намеревался представить в качестве дипломной работы.
Каждую субботу на кораблях — большая приборка. Ее возвещает сигнал, чьи энергичные такты матросский фольклор снабдил словами: «Иван Кузьмич, Иван Кузьмич, бери кирпич, бери кирпич — драй, драй, драй!» До солнечного блеска драют корабельную медяшку и латунь, шваркают мокрыми швабрами по палубам, скатывают струями воды из шлангов.
В часы приборки над гаванью безраздельно царит Клавдия Шульженко. Никто не приказывал корабельным радистам крутить только ее пластинки, но именно Клавочке отдано предпочтение.
Для нашей Челиты все двери открыты,
Хоть лет ей неполных семнадцать.
Но должен я тут признаться… —
несется с одного корабля. На другом вздыхает динамик: «Первое письмо, первое письмо…»
У нас на «Смольном» особенно популярна «Записка». Задушевный голос как бы льется в сверкающих на солнце струях воды:
Ваша записка в несколько строчек…
Где вы, мой далекий друг, теперь?..
Однажды на офицерском собрании комбриг контр-адмирал Орел жестко распекал одного из командиров лодок — капитана 3 ранга С.:
— В тумане шел пятнадцатиузловым ходом, не подавая туманных сигналов. В полукабельтове разошелся с рыбачьей шхуной. Не выполнил приказа о постановке на якорь в аванпорту, упорно просил «добро» на вход. В канал вошел под дизелями, девятиузловым ходом, хотя прекрасно знал, что нельзя размывать такой скоростью канал. После швартовки сразу ушел домой, оставив механизмы в грязном состоянии. У жены день рождения, видите ли… Зазнался товарищ С. Перехвалили его…
Я посмотрел на С. Он стоял очень прямой, отведя в сторону немигающие, чуть прищуренные глаза. О чем он думал в эту не лучшую минуту своей службы?
А я подумал: «Какой молодец!»
В конце мая 1952-го я получил отпуск, и мы всем семейством поехали в Москву. Мне предстояли экзамены за зимнюю сессию, защита диплома и два госэкзамена.
В скором поезде Рига — Москва в одном купе с нами ехали два полковника — упитанный сухопутный и тощий авиационно-инженерный. Оба сразу же отправились в вагон-ресторан. По возвращении сухопутный полковник надел очки и погрузился в «Бурю» Эренбурга. Авиационный, очень оживленный после выпивки, сообщил, что в нашем вагоне едет его знакомый — Иван Кожедуб. Я вышел в коридор посмотреть на знаменитого летчика, трижды Героя Советского Союза. Кожедуб стоял у окна, курил, он был красивый, с темной шевелюрой, с угрюмоватым взглядом. Полковник-инженер пошел к нему в купе — общаться. Но через полчаса вернулся чернее тучи, зажимая носовым платком разбитую в кровь губу. Он молча лег на свою полку и вроде бы заснул, но вскоре зашарил длинной рукой по столику, нащупал половину нашего лимона, оставшегося после чаепития, и принялся его жевать, морщась и сопя. На вопросы не отвечал. Сухопутный полковник оторвался от «Бури» и пошел выяснять, что случилось.
А случилось вот что: веселый авиационный инженер разговаривал, разговаривал с Кожедубом и — между прочим — обнял и прижал его молодую жену. Кожедубу это не понравилось. Он развернулся и — врезал в инженерские зубы.
Впоследствии, рассказывая об этом эпизоде, я назвал его «четвертым подвигом Кожедуба».
Несколько дней Лида с Алькой провели в Москве — мы, как обычно, остановились у Сережи Цукасова в переулке Садовских. Уже тогда у Лиды опять разболелась правая нога — тот сустав, который в детстве вправляли дважды. Мы думали, что обострение отчасти связано с сыростью прибалтийского климата, и надеялись, что на горячем бакинском солнце станет легче. Словом, я отправил Лиду с Аликом в Баку, к родителям.
Из моего письма от 29 мая 1952 г.:
…Под тобою все еще стучат колеса, и с каждой минутой ты все ближе к нашему родному Баку. Я все время с тобой. Страшно пусто без тебя, любимая. Положительно, даже небольшая разлука с тобой невыносима, нестерпима. Удобно ли тебе ехать? Как Алька ведет себя? Здесь все только о нем и говорят, вспоминают его без конца. В самом деле, видно, много обаяния в нашем поросенке.
Я сдал историю философии на 5. Асмус даже похвалил меня: «Если б все знали так материал, как вы, было бы очень хорошо». Я почувствовал себя неловко от незаслуженной хвалы… В дипломе сделал ряд поправок. Вчера у меня был Ленька, прочитал рассказ, хвалил, сделал дельные замечания по стилю. Говорит, что я очень шагнул вперед и что самое ценное — это то, что иду в литературу от жизни.
Звонил Карцеву… Он мне сказал, что хочет, чтобы работа получила хорошую оценку, и что он попросил Фатеева (директора нашего и-та) прочитать ее специально для выяснения злополучного вопроса, не помешает ли малый объем вышеупомянутой оценке. Просто удивителен этот количественный подход. А если бы, допустим, Чехов защищал диплом и принес в качестве такового свой рассказ?..
Историю русской критики буду сдавать 3-го…
Из моего письма от 11 июня 1952 г.:
…Я тебе не писал все эти дни — совершенно не было времени. Просто не поднимал головы от книг. Я телеграфировал уже тебе, что 5-го защитил диплом. Волновался очень, до последней минуты не знал, как обернется дело. Но все обошлось хорошо, оценка 4… А вчера сдал госэкзамен по марксизму-ленинизму. Несколько дней не отрывался от книг, перечитал десятка полтора первоисточников. Вопросы попались легкие…
Итак, еще одно последнее сказанье: 25-го последний экзамен — и институт окончен. Скорей бы! А там — на крыльях… чуть было не сказал «авиационной техники»… Нет, на крыльях любви помчусь к моей Лидухе. Очень скучаю по тебе, моя хорошая, милая. Очень люблю.
Прототипом моего «Шестнадцатилетнего бригадира» был Толя Бочеко, паренек из блокадного прошлого, с которым я познакомился на кронштадтском Морском заводе в 1942 году. Это он в смертельно голодные дни зимы 1941–1942 годов потерял продовольственную карточку, но с помощью друзей, таких же голодных мальчишек, выжил, не умер. Толя был технической головой, его поставили во главе бригады судосборщиков вместо выбывшего из строя мастера. Я видел, как здорово он управлялся с израненным в боях металлом корпусов боевых кораблей. Словом, если не Толя Бочеко, то кто же тянул на положительного литературного героя?
