Реформатский поставил мне «отлично», но предупредил, что на 2-м курсе предстоит сдавать ему курс «Современного русского языка», и «это будет посложнее, чем плавать по Балтийскому морю».

Итак, всё! Экзаменационный марафон закончен. Я получаю у Корнеевой программы и методические пособия второго курса. Я покупаю на оставшиеся деньги питательную муку и остальное из Лидиного списка.

И снова мчит меня поезд в Прибалтику…

Да, чуть не забыл: повесть Казакевича «Двое в степи», расхваленная в моей рецензии, подверглась жестокому раздолбу в центральной печати. У Сережи Цукасова, протолкнувшего мою рецензию в свою газету, произошел неприятный разговор с главным редактором.

Но Сергей не очень расстроился. Недавно он познакомился в метро с красивой девушкой Людмилой Солнцевой, начал с ней встречаться. Сережа влюбился!

Мила училась в Театральном училище им. Щепкина, собиралась стать актрисой. Сережа познакомил нас, мы в ресторане отметили их предстоящее бракосочетание. Мой отпуск кончался, и я торопился в Либаву, но вызвался приехать на свадьбу в качестве друга дома. Нам было весело.

На свадьбу я, конечно, прибыть не сумел. Милочка переехала к Сергею, воцарилась на его половине комнаты, и стали они, как в сказке, жить-поживать, добра наживать.

Все мои друзья — и школьные, и флотские — обженились. Вот и Миша Новиков, дорогой мой «Мамед», женился на белокурой голубоглазой москвичке Светлане и привез ее в Пиллау, сиречь в Балтийск. Мне доведется побывать у них в декабре того же 1948 года, когда колесо моей судьбы сделает еще один неожиданный оборот.

Дела давно минувших дней…

Стоит ли их вспоминать? Ведь, по сути, ничего хорошего не было в том году, о котором веду речь, — в сорок восьмом. В мае вспыхнула война палестинских арабов против провозглашенного на Генассамблее ООН еврейского государства с древним названием Израиль. Ближний Восток заполыхал на многие десятилетия и стал чуть не главной пороховой бочкой планеты.

А в Европе начался план Маршалла. Мы-то, Советский Союз, гордо отказались от американских миллиардов, ну как же — неуместно, негоже социалистической державе впасть в зависимость от империалистов. Чего там, управимся. Построили же могучую индустрию после разрухи Гражданской войны — восстановим и теперь, после Великой Отечественной.

А то, что коварный Запад в желтых своих газетах пишет о рабском труде в Советском Союзе, — так это вранье и клевета. Мы, советские, на голову выше ихних, придавленных гнетом капитала. И нечего преклоняться перед гнилым Западом. «Низкопоклонство» — это странное слово пошло гулять по нашим газетам. И еще пустили такое словечко: «приоритет». Да, да, не ваш Стефенсон, а наши Черепановы изобрели паровоз. И не братья Райт оторвали от земли летающий аппарат, а наш Можайский. Россия — родина всего. А не вы, западные недотёпы.

Вот только в головах живучи неверные мысли, пережитки капитализма. Так на этот счет — идеологические постановления недремлющего ЦК. Писателей одернули в 46-м, а теперь — музыкантов. Что за неправильную оперу сочинил Мурадели? «Великая дружба» — она, конечно, есть. Но нельзя же забывать, что грузины и осетины были за советскую власть, а вот чеченцы и ингуши — против. И вообще — подраспустились композиторы. Вместо напевной, плавной народной музыки — стали сочинять сплошной формализм. Например, Шостакович с Прокофьевым. От их музыки — один вред и зубы ноют. Разве можно так? Вот и погрозили им сверху руководящим пальцем: уймитесь, вы, формалисты!

Мне казались дикими, несусветными обвинения Зощенко в пошлости, Шостаковича — в формализме. Ленинградскую 7-ю симфонию Шостаковича мы слушали по радио в Кронштадте — это было потрясение! Повторяющиеся пронзительные однообразные такты — тема фашистского нашествия — как бы тонули в накатах могучей музыки, в ней и напряжение борьбы, ярость и боль, и страдания и гибель, и — непременное достижение трудной победы. Такая захватывающая музыка, рожденная блокадой! При чем тут формализм?! Да и что это за зверь нехороший — формализм? Без формы разве можно выразить содержание?

Я вспоминал далекое — комнату № 2 в общежитии, гордого, полуголодного, непреклонного Сашу Фалека, ученика Филонова. За что его выгнали из Академии художеств? За что оскорбили Зощенко? Обругали Шостаковича?

Болезненные вопросы оставались без ответа.

Так же как и запросы Лидиной мамы, отсидевшей восемь лет неизвестно за что, относительно судьбы Лидиного отца.

Ничего хорошего не было в 48-м? Как бы не так! Еще какое хорошее дело произошло летом того года. Вы не поверите: я получил квартиру!

В один прекрасный день августа Петров мне сказал, что его сосед, инженер-капитан 2 ранга, уезжает в Питер и хочет продать свою квартиру. Я знал этого кавторанга (забыл его фамилию), он занимал две комнаты рядом с петровскими на третьем этаже нашего же дома на Узварас. Статный красавец (правда, лысый), кавторанг был, что называется, светским человеком, любителем всевозможных искусств. В частности, это выражалось в том, что у него была любовница — актриса Либавского драматическо-музыкального театра. Жена кавторанга жила в Ленинграде, сторожила квартиру, в Либаве появлялась редко. И вот он добился служебного перемещения в город на Неве, как любят называть Питер журналисты.

Сейчас уже не помню, сколько кавторанг запросил, — факт тот, что я вручил ему эту сумму и в день его отъезда занял его квартиру. Иначе говоря, перетащил, с помощью Петрова, нашу кровать и Алькину кроватку с первого этажа на третий. Разумеется, никакой купли-продажи квартир тогда не было, так что практически я уплатил кавторангу за ключ от квартиры.

И началась беготня: в политотдел базы, в КЭЧ, ведающую квартирами. Не сразу и не скоро, но удалось преодолеть естественное сопротивление чиновников КЭЧ (им-то ничего не перепало), и я получил вожделенный ордер. Мы вздохнули свободно, нестесненно, не «восьмиметрово». Шутка ли, две смежные комнаты, довольно большие, и Алька бегает по ним, и верещит что-то, и требует, чтобы его подняли то к одному окну, то к другому, а из окон — вид на наш двор, вполне неказистый, с наглухо задраенным колодцем. Красота, ребята! Теперь хорошо заживем!

Новое место — новые друзья.

Мы познакомились и сразу подружились с симпатичной супружеской парой — Прошиными. Капитан Павел Иванович Прошин недавно приехал в Либаву в качестве собственного корреспондента центральной газеты «Красный флот». Он получил квартиру на улице Эзера, выходившей, как и явствует из ее названия, к озеру.

Паша и Саша (или Пуня и Сюня, как их называли друзья) были люди веселые, жизнелюбивые. Познакомились они во время войны в Полярном, на Северном флоте. Там Прошин служил в Доме Флота. Каждое утро он начинал местную радиопередачу словами: «Смерть немецким оккупантам!» В Полярном его так и прозвали: «Пашка — Смерть немецким оккупантам».

В 43-м году приехала в Полярное на гастроли группа артистов. Прошин, в числе других североморских деятелей искусства, встречал их в гавани. Был прилив, когда рейсовый пароходик из Мурманска подошел к причалу. Вода стояла высоко, и трап, спущенный с борта парохода на стенку, оказался довольно крутым. Артисты спускались по нему осторожно, а одна из них не удержалась, побежала по трапу, испуганно крича, все быстрее, быстрее — и упала прямо в объятия Прошина. Да так и осталась — на всю жизнь. Вот же как бывает…

Маленькая, бойкая, смешливая, Саша родом была из Боровичей Новгородской области, а театральное училище окончила, кажется, в Ленинграде. А может, не окончила — точно не помню. Своим звучным контральто она читала в концертах стихи Симонова, кого-то еще из советских поэтов. Там, на Севере, вскоре они и поженились — Паша и Саша. Пуня и Сюня.

Прошин не обладал ни глубокомыслием Лолия Синицына, ни склонностью Вали Булыкина к загадкам потустороннего мира — он был воплощением здравого смысла. И, что мне особенно нравилось, — человеком с юмором. Наши застолья были веселыми — мы перешучивались, смешили наших жен.