Генрих усмехнулся.

- Но никуда не делось, поверь, желание убивать. - продолжал Неверов. - Уверен, что оно не исчезло и у тебя, майор, сейчас слушающего меня. Это желание настолько сильно врастает в тебя, что становится неотъемлемой частью тебя, и отделить вас друг от друга - тебя и это желание - может только смерть.

- Ну, ну, продолжай. Пока я не совсем согласен с тобой.

- Убивая, ты, по сути, уравниваешься с богом. То есть ты можешь не только дарить жизнь, как и любой из людей, но и по своему усмотрению отнимать се. Мы все имеем право давать жизнь, а отнимать почему-то не имеем. Кто это придумал? Когда? И отчего это считается единственно верным? Может быть, все как раз наоборот. Я думаю, вот с чего все начиналось. Однажды, очень и очень давно, кто-то гениальный, отмеченный, посвященный убил себе подобного и ощутил при этом мощный приток жизненных сил, ощутил радость жизни, своей жизни, и перестал тотчас бояться того, чего боялся раньше, стал спокойней засыпать и легче просыпаться, и, наконец, стал любить свою смерть, а значит, освободился от самой что ни на есть мучительной мысли, раздирающей всю человеческую жизнь, - мысли о смерти. Тот человек решил тогда же, что те чувства, что он испытал и ощутил, могут испытывать и ощущать только избранные, такие, как он, но ни в коем случае не все, не все, это совершенно ясно.

И этот сверхчеловек, наверное, имевший тогда возможность влиять на жизнь людей, придумывать и утверждать законы, придумал закон, по которому убийство считается самым страшным преступлением на земле. Так оно было. Я не сомневаюсь в этом. Причины, способствующие принятию закона, были именно таковы. Но тем не менее, каковы бы ни бы, ли, закон был категорично правилен и необходим. Ты скажешь, что я противоречу сам себе, что я утверждаю сейчас совершенно противоположное тому, что утверждал несколько секунд назад. И окажешься не прав. Я объясню... Ощущение власти над собой и ощущение радости жизни после убийства дано почувствовать не каждому, более того это дано единицам. Большинство же людей мучаются после убийства. Убитые являются им ночами, грозят им бледными пальцами из проезжающих трамваев и автобусов, шепчут на ухо всякую ерунду ну и так далее. Другая же категория людей вообще ничего не чувствует после убийства, ну, замочил и замочил, мать его, козла вонючего. Сытно после этого обедают и обхохатываются, смотря 'Кривое зеркало'. И таких, и первых, и вторых, большинство, повторяю, большинство. Так вот этот закон для них. Даже не закон. А, скажем, диктуемая извне непреложная внутренняя установка. Для них, и только для них. А для людей, сознательно идущих на убийство, чтобы получить ощущение собственной мощи, для таких людей существуют совсем иные законы - это те законы, которые они устанавливают сами для себя... Ты, наверное, смеешься сейчас. Мысль твоя, ты скажешь, не единожды уже произнесена и не однажды написана, а значит, банальна. Согласен, банальна, Но тем не менее она является единственно верной, потому как со столетиями нисколько не изменилась. Вот так.

- Ну а чем закончились твои приключения в лагере?

- А-а, - досадливо махнул рукой Евгений. - после нашей 'плотной работы' с задержанными умерло несколько человек. Ну и хрен, может, с ними, в тех краях каждый день люди пропадают. Но тут такая подляна случилась, один из ухайдаканных нами оказался братом Сулима Гочилаева, а тот же теперь за нас, с Рамзаном все время вместе, по телеку показывают. Сейчас Рамзан сделал его в новом правительстве Чечни замминистра по строительству. Ну и колесо завертелось, - Неверов зачесал волосы назад обеими руками, вздохнул и усмехнулся, - завели до хрена уголовных дел, куча следователей понаехала из Москвы, да еще эти паразиты из ОБСЕ пожаловали, словно кто-то им капнул, что у нас происходит. Шум вышел большой. Дело Озолина помнишь?

- Еще бы! - кивнул Генрих. - я хоть уже в СИЗО тогда был, каждый день о нем говорили. Ходили слухи, что его даже могут к нам перевести, в 'четверку', но в конце концов оставили в 'Матросской тишине'.

-- Там человек пять или шесть немаленькие сроки получили показательным решением суда, чеченская диаспора постаралась, желая отомстить за земляка. В частности, капитан Озолин. Меня эта волна только чудом, считай обошла.

Дали условный срок три года, теперь, вот, искупаю кровью. На бумаге я законопослушный гражданин, а в реальности это уже которая моя командировка сюда. Я убивал, ты знаешь. Я не мог не убивать. Если бы не убивал я, убили бы меня. Это же война. И на войне убивать просто, убиваешь ведь тех, кого не знаешь, с кем не знаком. Никаких эмоций не вызывает убийство на войне. Разве что первое. И то не у всех. Совсем другое, если убиваешь не в бою. Тогда, убивая его, я лишаю права на существование целый мир, с материками, морями, государствами, городами, зданиями, автомобилями, любовью и страстями, звездами. Да, он плохой человек. Но кто же это установил, определил и доказал? Может, точно такой же плохой, а может, тот, кто еще похуже. Ведь так, согласись, майор, ведь так?

Генрих, не возражая, кивнул, но осторожно, слабо, едва заметно. А Евгений возможно, ощутив моральную поддержку, рассмеялся, но не получил отклика от Данзаса.

- Так вот именно тогда я приравниваюсь к богу. Потому что в этот момент только я один - и никто другой - решаю - жить этому человеку или умереть. Никто этого не вправе решить. А я решаю. Хоть и не вправе. Решаю и беру ответственность за это решение. И именно в этом мгновение я подобен господу.

'Он думает, что я одобрил... Конечно же, он может так думать. Другое дело, согласен ли я с этими мыслями и умозаключениями, и выводами. Согласен ли? Вот что главное. Я не согласен.' Генрих смотрел в окно, вглядываясь в вечернюю степь.

У Тараса в руке раздалась мелодия из популярного фильма.

- Слушаю, - услужливо сказал он, посмотрев на экран мобильного. - считаю вечер воспоминаний закрытым, - кратко перебросившись парой ничего не значащих фраз с незримым собеседником и выключив аппарат, обратился он затем как равный к равному к Евгению, - мы подъехали к цели.

- Где мы? - оживился Генрих.

- Здесь был разбит полевой лагерь Бумеранга. - внимательно взглянул на электронную карту местности Евгений. - именно здесь в последний раз выходил на связь сам Бумеранг и, согласно нашим источникам, здесь в последний раз видели членов его группы.

По приказу полковника Соловьева Андрей остановил машину метрах в пятистах от поселка. Видимо, командир опасался собак - услышат еще машины и поднимут переполох.

- Так, Тарас, ты говорил, что знаешь эти места, - сказал Борис Николаевич.

- Да, - кивнул Борисенко.

- Где они располагались?

- Два крайних самых дома.

- Забор там есть?

- Есть.

- А собаки есть, как думаешь?

- Вряд ли. Феликс говорил, при самом доме собак не было, он же пустой стоял. Местные ушли оттуда, линия фронта же совсем рядом.

- Разумно, - кивнул полковник. - Эх, не знаем мы точно есть ли там засада. Ничего толком не знаем. Соваться прямо так очень опасно. Будь там кто другой, можно было бы просто по-тихому через забор перелезть и через окна в дом. Мы бы всех там перерезали без единого выстрела. Но спецов, 'киборгов' там всяких, так просто не возьмешь. Там и сигнализация может быть, и посты наверняка с умом поставлены. Мы, конечно, тоже не пальцем деланы, но у обороняющегося всегда преимущество. Если просто через забор лезть, очень велик риск нарваться на пулю.

- Могу попробовать местным прикинуться, подойти к воротам, постучаться, - предложил Андрей.

- А потом?

- Потом видно будет. Кто-нибудь выйдет меня встречать, попробую его вырубить. И вперед.

- Неплохо, - покачал головой Соловьев. - Только вперед пойдет Тарас, как местный. К тому же, он язык знает.