«Сон не шел…» Сон не шел, и окна не синели: За стеклом не видно ни аза. Наконец насильно, еле-еле Я сомкнул усталые глаза. Я заснул. И вот я снова мальчик. Я мечтаю вырасти большим, Понимающим из понимающих Хитрый нрав таинственных машин. Я веленьем сна, конечно, вырос Именно таким, каким хотел. Наяву другое получилось: Вырос я, и на меня свалилось Слишком много самых срочных дел. ПРОСТО ЮНОСТЬ
Когда мне было двадцать с лишком, Служил я в грозненском полку И все завидовал усишкам Своих дружков по котелку. Отдавши дань сапожной чистке, Фуражку сдвинув набекрень, По увольнительной записке Я уходил в воскресный день. Свирепым зноем обожженный, Точь-в-точь кавказец записной, Я чувствовал себя пижоном. Я наслаждался новизной: Тень тополя — не тень чинары, Трамвайный звон — не рев осла. Я шел, где шел творец Тамары, Где пахнут нефтью промысла. Вот только местные казачки С презреньем отвергали нас: Под взором сумрачной гордячки Робел безусый ловелас. Но страсть моя воображала Мюридов мстительный набег: Спасал красотку от кинжала Очкастый смуглый человек… Однако близок час урочный, — Воскресный отдых мал, увы. Я завершу его в молочной Куском подсолнечной халвы. Вокруг друзья однополчане: Кто кофе пьет, кто молоко. Пора и в полк. Идем в молчанье. Идти, увы, не далеко. Глядим тоскливо на казачек, И каждый алчен, как мюрид… Но это ничего не значит, А просто юность в нас горит. ИЗ ЮНОШЕСКОГО ДНЕВНИКА Не верится, а жизнь моя уходит, А чувства юности уже не те, не те, А будущее глаз с меня не сводит, А я все ближе к серой пустоте. Что ж, если мне дано сильней, чем многим, Гореть от жаркой искры бытия И не дано быть мудрым, твердым, строгим, То, может, в этом неповинен я. Всех тех, кто видит зло в моей печали, Тех, кто меня же ею попрекнет, — Благодарю за то, что выручали, Что грозных мыслей облегчали гнет. ДУШЕСПАСИТЕЛЬНЫЕ МЫСЛИ Что мне делать? Я не верю в бога. Вера бы меня занять могла, Так сказать, на склоне, у порога, Суетные бросил бы дела. Но тогда в каком ином оплоте Я обрел бы отдых для души? Вряд ли это умерщвленье плоти, — Вопиет она: Дурак, спеши! Сам ты закалял меня, конечно, Но теперь попробуй одолей, Да запомни: время быстротечно, Если опоздаешь — не жалей… Вопиет. А коль такое дело, Я ж тебя — верней, себя — дойму. Будь что будет, а заставлю тело Подчиниться духу моему! И давай мы с ним гонять по свету. Дух сдает, а тело — черта с два: Чуть не трижды обогнул планету — Плоть жива, а дух — едва-едва. Что за чушь! В моем здоровом теле Должен обитать могучий дух. Что ж он, мой-то? Дышит еле-еле. Значит, плоть старается за двух. Я здоров! Ушам доступны звуки, Не упустят ничего глаза. Ноги в норме, двигаются руки, Все на месте — ход и тормоза. Только с тем, что мир наш необъятен, Не хочу смириться, и нельзя: Много ль расцветил я белых пятен, Над землей по-птичьему скользя? Кто сказал, что должен быть солиден Убеленный сединой поэт? Сей портрет обиден и постыден, И с оригиналом сходства нет. Пусть во мне маститости не ищут: Нет ее на старый медный грош. Я такой, как тысяча на тыщу, Хоть и на поэта не похож. Специально ждать меня не надо: Ведь слова, придуманные мной, К вам дойдут и без доставки на дом, — В поговорке, в песне фронтовой. Пели их в колхозе за Тоболом, Пели на Оби буровики, Пели пионеры с комсомолом, Сверстники Лазо — большевики… Я еще пройду, еще поезжу, Я еще незримо пролечу По всему Приморью и Прибрежью, Я еще могу, еще хочу! «Итак, я должен раздвоиться…» Итак, я должен раздвоиться На командира и бойца, — Так пусть солдат не убоится Держать присягу до конца. Ведь он живой, не сочиненный, Не просто половинка я, Не только рабски-подчиненный, — Но кровь твоя и плоть твоя. А командир — он умный воин, Искусный тактик и стратег, Расчетлив, холоден, спокоен. Их не было — их стало двое, Но разве счастье боевое В количестве и в быстроте? Найдем решение иное И отдадим приказ на бой, И хмелем битвы насладимся, А победив, соединимся, Чтоб снова стать одним собой… |
