— Должен передать текст радиограммы. Собственно, у меня их целых два. Если действительно тот радист надежный человек, можно было бы посоветоваться и с ним.

— Абсолютно наш человек! Все мы здесь свои... Давайте ваш текст.

— Подождите. Подумаем вместе. Представим себе, что мы посылаем в эфир телеграмму, где укажем точный адрес детей. Чего ждать дальше? — и загреб пятерней и без того взъерошенного волосы.

— Трудно что-то представить. Наверное, там захотят проверить. Вполне возможно, что пришлют дипломатические письма, а может, и... самолеты.

— Верно, товарищ Лаверни. Могут послать самолеты и забрать детей. Теперь возникает вопрос сложнее: государство может послать самолеты?

Летчик молчал, задумчивый. Действительно, предполагать в этих условиях можно что угодно. Но он не видел какой-то причины бояться этого.

— Представим себе, что прибыли самолеты другого государства. Какого именно? Если это самолеты союзников России — это очень хорошо! Возможно, конечно, что полетят и вражеские.

— Это нас и беспокоит, чтобы не поспешили вражеские самолеты, — тоже задумчиво сказал Лужинский.

Лаверни сразу же возразил.

— Вражеские, это надо понимать, — немецкие, итальянские, так как японских здесь быть не может.

— Именно немецкие, гитлеровские.

— Могу вас успокоить, я же летчик. Только на собственной территории они достаточно свободны и активны. Вне ее господствует авиация союзников. Не знаю, где дети, но...

— Дети на острове в океане. Вам я полностью доверяю.

— Там господствует авиация союзников, в основном английцы, уверяю вас.

Лужинский снова взял за руку летчика, притянул его ближе к себе, чтобы только прошептать:

— Умоляю вас, никому об этом ни слова. Действительно, вы правы. На тех островах гитлеровцам не светит летать. Так, значит, осмелимся?

— Давайте ваш полный текст.

Лужинский ткнул в руку летчика текст радиограммы на немецком языке. Рука дрожала, он глубоко переживал, как будто рисковал государственной тайной большого значения. Летчик посветил фонариком под полой, вслух, но тихо прочитал текст радиограммы:

— «SOS! Четверо советских пионеров и девочка Нина находятся на острове в океане. Координаты... Посадка самолета возможна на косе юго-запада острова. Коса — песок, галька, Лужинский».

— Есть, товарищ! Радиограмма будет передана в двадцать один ноль-ноль по московскому времени. Будьте уверены!

На этом и распрощались. Во дворе Лужинского поджидал Горн. Увидев, быстро подошел. Был радостно взволнован, дух ему захватывало от восторга.

— Договорились, друг! Через полчаса на рассвете операция... Врач будет спасена и доставлена ​​куда-то сюда, в горы, в безопасное место! — Горн схватил руку приятеля и крепко пожал ее. — Благодарность за хорошую школу! Я, кажется, нашел ту надежную тропу, которую долго искал для сближения с отцом!.. А врач сегодня же будет в полной безопасности. — И Ганс побежал догонять своих товарищей по предстоящей операции.

Традиции Ниццы как курортного города значительно нарушились с приходом гитлеровских войск. Почти целые сутки не утихали шум, стрельба на широком дворе и в домах комендатуры. Но постепенно гестаповцы утолили свою первую жажду «деятельности»: были расстреляны многие граждане города. В конце концов, влияло и то, что дела Гитлера на фронтах катастрофически ухудшались. После двенадцати часов ночи дом комендатуры замирал, как и в этот день. Во дворе стояли только ночные сторожа.

В то предутреннее время в комендатуре Ниццы еще было спокойно и тихо. К парадному входу, где, подремывая, сидел часовой, подошли двое эсэсовцев, держа под руки третьего — совсем слабого капитана-летчика. Голова его свисала на грудь, ноги волочились по земле.

Один из эсэсовцев обратился к часовому:

— Старшего!

Часовой вскочил, откозырял. Перед ним был молодой офицер с многочисленными орденами на груди и с пистолетом в руке. Второй рукой он поддерживал ослабевшего летчика. Часовой только обернулся, чтобы нажать кнопку. Кнопка, очевидно, была бдительно охраняема. Тотчас же застучали несколько ног, хлопнул замок, и на дверях встали двое вооруженных эсэсовцев. Часовой только указал головой на офицеров с больным или раненым летчиком.

— Капитану срочно нужна врачебная помощь, — ответил офицер, поддерживая Горна.

Ни форма на всех трех, ни оружие, ни поведение или речь не вызвали никаких подозрений. — Я сейчас позвоню в роту...

— Это будет поздно. Ему нужна немедленная помощь! — сказал офицер с орденами.

— Так, может, помогла бы та арестованная врач? — напомнил эсэсовец-часовой.

— Давайте ее сюда! — приказал офицер.

В хлопотах и ​​спешке ни один из трех дежурных даже не подумал о какой-то проверке документов.

— Лейтенант, вы остаетесь здесь, а мы с часовыми и без вас справимся. Пойдем скорее.

Часовой пошел по коридорам впереди, за ним один из прибывших повел «чуть живого» капитана Горна, еще один часовой замыкал этот кортеж. Передний заскочил в какие-то двери и быстро вышел с ключом. Его снова пропустили вперед, и, пока дошли, он уже успел открыть дверь арестантской, включил свет.

Комната ярко осветилась большой лампой. Почти в тот же миг с дивана встала пожилая, седая женщина.

— Вы врач? — спросил тот, что ввел больного капитана.

— Я арестант, а не врач, — тихо ответила женщина, вздохнув. Но встала с дивана, потому что на него уже сажали больного. Он упал головой на смятую подушку.

— Капитан! Капитан Горн! Вот врач. Сейчас она осмотрит... Немедленно осмотрите больного! — распоряжался эсэсовец. И еще раз обратился к еле живому капитану: — Капитан, можете сказать врачу, что там у вас?

Больной открыл глаза и выразительно моргнул веками. Он может говорить с врачом. Эсэсовец отошел. Повернувшись, жестом отправил обоих эсэсовцев и сам вышел за ними, плотно прикрыв дверь. Врач вздохнула, взяла стул и подсела к больному.

— Что с вами, больной? Я же арестованный и, кажется, осужденный вашими... врач.

— Мы знаем об этом, — прошептал больной, поднимая голову. — Простите, с вами говорили не совсем вежливо. Это маневр...

Врач даже отшатнулась от неожиданности. Даже на двери обернулась — машинальный жест, потому что на какую-то помощь или разъяснения оттуда не надеялась. К тому же там, за дверью, в коридоре, что-то случилось страшное. Ахнул и упал на пол человек, неуклюже гикнув. А больной уже сидел, даже улыбался:

— Простите, госпожа врач... В ваших же интересах ни на что не обращать внимания! Вы должны повиноваться нам: вас освобождают отсюда друзья. Повинуйтесь малейшим движениям руки. Никакой я не больной. Как только откроется дверь, немедленно выходите отсюда. Вам покажут, куда идти. На стрельбу и ни на что не обращайте внимания. За углом справа, в переулке, будет наше авто. Слушайте внимательно: мы знаем, что вы умеете водить. Садитесь и — полный газ! Выезжайте на Набережное шоссе. Там тоже ни на что не обращайте внимания. Выезжайте на тридцать шестой километр, возле дороги справа в лес, и остановите машину. Немедленно выходите на ту боковую лесную дорогу. Вам помогут ваши хорошие друзья. Вы готовы?

— Просто не пойму. Если это та же шутка, что и с братом...

— Госпожа врач, с такими делами нам не до шуток! Итак, полный газ и на тридцать шестой, не забудьте, на тридцать шестом километре.

Резко распахнулась дверь. Капитан Горн вскочил с дивана, в руках уже был кольт. Врач тоже встала со стула и, заметив кивок головы капитана, пошла к двери. В коридоре лежал труп одного из дежурных эсэсовцев. Где-то за закрытыми дверями снова слышалось кряхтенье, тяжелый стон, падение. Врач переступила через труп и оглянулась на капитана. Он перехватил ее взгляд — кивнул головой.

Подойдя к выходу, врач еще раз для верности оглянулась. Увидев такой же успокаивающий кивок капитана, открыла дверь. Сначала отшатнулась, но пересилила страх, перешагнула еще через один труп и прошла мимо часового эсэсовца, который на коленях стоял с поднятыми перед маузером руками, с кляпом в зубах.