— Что бы вы хотели? Инженер, ученый, литератор?
— Инженер, прошу покорно. В Кракове оставил незаконченный проект одной заводской... да это, собственно, не имеет значения. Мне бы надо лишь какой-то зацепки, — Лужинский тоже пристально всматривался в глаза хозяйки. — Только бы зацепки. Кстати, мистер Адам Безрух посоветовал мне...
Хозяйка вскочила со стула, подошла почти вплотную к поляку.
— Вы знаете Адама Безруха?
— Отлично знаю. Это один из моих закадычных друзей. Он остался там... Такие люди пока что нужны именно там, — чуть не вздыхая, мечтательно грустил гость. Слово «там» он произносил столь определенно, что хозяйка и не спрашивала, что же посоветовал ему Безрух.
Повернулась, заламывая одной рукой пальцы на другой.
— Давно вы видели Адама Безруха? — спросила уже совсем другим тоном. «Безрух» прозвучало для нее как пароль, и Лужинский почувствовал еще больше уверенности в себе: с этим именем он может тут говорить, расспрашивать, даже требовать.
— В день передачи одной радиограммы на ваше имя я попрощался с Адамом, а потом... как видите.
— И больше?
— Ни разу. Он же, наверное, вернулся туда... Те его друзья были при нем. Именно благодаря им я и попал в эти благословенные края.
Таки зажег сигарету и тоже поднялся со стула. Он здесь уже не случайный проситель. Имя Безруха оказалось неотразимым ходом в этой сложной игре. Но игра еще только начиналась. Чувствовал внутреннюю дрожь. Ниночка, вот-вот вынырнет на поверхность из такой ужасных бездны.
— Но это было давно, мой милый мистер Рашевский. И телеграмма, к сожалению, была последней.
— Как последней? А ребенок генерала Андрея Дорошенко? — ответил гость, оставив обходные маневры.
Собеседница не торопилась с ответом. Только и заметил по побледневшим устам, как она пыталась пересилить впечатление. Только когда гость подошел к задумавшейся в очевидном упадке резидентке, она, до сих пор как-то проверяя гостя, решилась:
— Короче говоря, эта запутанная игра Адама сошла на нет. Ребенок требовался до войны, пока велось дело о генерале, отце девушки, и живой был Жозеф Бердгавер. Война началась почти одновременно с выполнением этого предварительного плана разведки. Ребенок стал не нужным, как и сам Бердгавер...
— Так он умер? — Лужинский едва вспоминает это имя, единственный раз услышанное из уст Марии Иосифовны.
— Умер ли уже, или еще жив — это дела не меняет. Он в Дахау, а оттуда разве что его пепел ветром выдует из крематория. Итак, ребенок, как видите, не нужен. Гестапо, может, и нуждалось в нем для... допросов и своих профессиональных дел с Бердгавером в Дахау. Теперь уже идет война. Правда, у ребенка есть еще его родная мать — жена советского генерала, которым теперь могут интересоваться уже другие круги обоих континентов...
— Значит, ребенок...
— Да, нашей разведке ребенок влиятельного генерала советов пригодилось бы в далеко идущих планах. Это понятно. Но он погиб в океане. Товар, как видите, не стоит разговоров...
И встала словно отягощенная неприятными воспоминаниями. Ни слова больше не сказав, вышла в другую комнату.
Усидеть и Лужинскому стало трудно. Свободно прошелся по комнате, как будто в собственном помещении на Воевудской в Кракове. Когда хозяйка ветром вернулась в комнату, Лужинский с предосторожностью посмотрел на улицу в окно. Чего-то опасного для себя там не заметил.
— Пожалуйста, итальянской читаете или прочитать? — предложила, садясь на свое место за столом.
— О, сделайте одолжение. Кроме английского и то, как слышите, с горем пополам, знаю только родной язык.
— Бардзо проше пана, естэм полячка из эмигрантов на том заокеанском континенте... — и, обратив внимание на очевидный эффект, заторопилась. — Прошу слушать: «Капитан Ганс Горн за несколько месяцев пребывания на острове успел с лучшими успехами повторить легендарного Робинзона. Замечательный гитлеровский ас, он даже удивился, что его сбил какой-то шестой английский истребитель. Правда, шестой рисковал повторить трагическую судьбу своих предшественников. Но все-таки сбил. Капитан Горн упал в пучину бушующего океана и чудом спасся на торпедированном, полузатопленном катере своего же, немецкого производства. Тем катером, как ничтожной щепкой, позорно поиграл океан и выплюнул к берегам острова...» — Слышали? Полузатопленный катер немецкого производства. На таком же и был отправлен сюда ребенок... Ну, с того острова нейтральные рыбаки вывезли несчастного героя на континент.
— Слышу, мисс Гревс. Надо думать...
— Тщетно думать, господин Ян. Под тем флагом шел наш катер, это ясно. Катер, как видите, не дошел до нейтрального порта.
— Затонул, такой ужас! Просто не верится, что это те же джентльмены. — Лужинскому не надо было притворяться, его в самом деле остро, горячо поразило известие. Ведь с катером, наверное, вяжутся нити и его дела.
— Господин мог бы узнать больше о катере у того летчика гитлеровской морской авиации.
— Он здесь? — спохватился Лужинский, поднимаясь.
— В Испании. Военная испанский лодка забрала у рыбаков летчика уже в нейтральных водах Испании. Романтический герой, скажу вам, сенсация для нейтралов. Ежедневно в прессе такие мудреные интервью. Но я... женщина! В Испании потерпела провал и вынуждена была перебазироваться сюда. Если бы господин...
— С дорогой душой, сударыня, — залепетал гость, поддерживая взятый хозяйкой тон. И вдруг замер: — Это... почти невозможно.
— Господин тоже потерпел провал? — спросила.
Лужинский никак не мог понять, что же подразумевает заокеанская резидентка в Португалии под этим «тоже».
— Собственно-о... — замялся неловко. — Я еще не был в этой стране средневековых рыцарей и современного мира.
— Мир, извините, вы напрасно так патетически приписываете Испании. Но ничего. Что же вам мешает стать таким же польским эмигрантом в Испании, какой вы здесь?
Лужинский сначала еще больше смутился, на этот раз уже сноровисто доигрывая роль. С этой «землячкой» надо идеально играть в искренность, убеждать каждым движением, каждой интонацией в речах. А речь может подвести! И он фигурально вывернул оба кармана своих брюк, смутился при том, чем вызвал искренний смех хозяйки.
...Пришлось почти тем же маршрутом проехать в поезде, в котором его на первых же шагах выследил Бруно Рашевич. Повидаться с ним еще раз, объясниться, имея рейсовый билет на Мадрид? Могла же и женщина с детьми быть его какой-то знакомой, может и родной, которую он должен был инкогнито отправить из Сетубала в Испанию. Вполне возможно и то, что коммунист Лужинский хотел вместе с нею выскользнуть из Португалии, если бы этому не помешал тщательный служитель полиции нейтральной страны.
Неужели же погиб с тем катером и ребенок Марии Иосифовны? Вооружившись газетами, Лужинский перечитывал все, что писалось про эсэсовца-летчика. Много было написано, а как мало сказано! Так, может, и версия мисс Гревс только манящее совпадение, катеров немало плавает в океане...
Проницательным умом Лужинскому повезло докопаться, что тот летчик еще ни разу не сказал ничего больше о подбитом в океане катере под нейтральным флагом. Случайность?
Именно это и поддерживало искорку надежды. Что же это за катер и куда он делся?.. Документы, полученные усилиями мисс Гревс, помогли Лужинскому проехать границу без каких-либо неприятностей. То, что в документах было все так ясно написано, начиная от имени Яна Крашевского и кончая целью — свидание с родными в Мадриде, не вызывало никакого подозрения. Только поинтересовались, почему на то свидание он едет из Португалии, а не с какой-то другой страны?
— Кажется, это так понятно, — спокойно объяснял Лужинский. — Польскому беженцу вряд ли можно было бы осесть где-то в другой, не в нейтральной стране, когда идет такая война. Сетубал, извините, для меня такой же случайный порт, но кораблем с беженцами командовал не я.
В одно обычное серое утро Лужинский прибыл в Мадрид. Госпиталь, в котором лечился после такой океанской «купели» отважный летчик, находился в живописном пригороде Мадрида — Карабинель-Бахо. С центрального вокзала Лужинский сначала прошелся пешком. Прошло много лет так называемой мирной жизни столицы после сдачи его интернациональными бригадами генералу Франко. А как мало изменилось здесь. В нейтральной стране и сейчас было полно войск. Жизнь города регулировалась многочисленными гарнизонами в отдельных районах. На улицах обыватель терялся среди выразительного хаки, причем не только национальной испанской армии.
