Ребята даже вспотели. Когда подошли к морю и адъютант что-то крикнул в пространство над волнами, показалось, что он кричит в гроб. Это было так называемое спокойное в бухте, а на самом деле глубокое и грозное море. Никакого ветра, а оно качается гонкими волнами, словно дышит от тяжелого труда. По тому, как конвоиры спешат, ребята поняли, что в этих грозных тяжелых волнах их ждет страшный конец.

Ваня подошел к Олегу и пожал ему руку. Как будто хотел сказать: держись, авиатор, видишь, гидросамолеты. Парень должен был бы улыбнуться в ответ на подбадривающий жест товарища. Но Олег страдал, как ребенок, неожиданно брошенный родителями. На глазах его блестели слезы.

Роман почему-то считал, что, надувшись и глядя исподлобья на всех летчиков и конвоиров, он умилостивит их или убедит в том, что в советских пионерских лагерях нет ничего плохого. Он тоже заметил те слезы у Олега, смешно подмигнул ему налитым кровью, подбитым глазом и мрачно произнес:

— Не дрейфь, авиатор! Мы пионеры... Слышал, партизанами назвал, собака!

К берегу, где они стояли, ожидая своей участи, подошла лодка с двумя летчиками, судя по униформе. Это их позвал адъютант командира своим писклявым голосом.

— Капитан передает их Вейгту, — лаконично сказал гитлеровец.

— Погоди! — властно крикнул сидевший на корме лодки. Ребята заметили, что у него на погонах такие же отметки, как и в адъютанта. — На какого дьявола нам эти шкеты? Мы берем большой запас горючего.

— А кто говорит их... брать? Капитан приказал передать их Вейгту.

Олег закусил губу, чтобы не заплакать. Но не мог. Ему показалось, что товарищи не понимают ситуации. Хотя немецкого языка он тоже не знал, но несколько слов понимал — его отец, инженер, прекрасно владеет этим языком.

И почему-то возникла уверенность, что уж это им конец. Теперь ничего не придумаешь. Гибель через каких-то несколько минут казалась для него неизбежной.

Их подтолкнули в лодку. На берегу остались конвоиры и адъютант.

Лодка тронулась. Морская влага напомнила Роману пляж пионерлагеря, скалы с птицами, щебечущие, нежные девичьи голоса, Любку Запорожец...

— Вы кто такие? — спросил с кормы летчик каким-то вроде бы и чужим, но вместе с тем знакомом языком. Пионеры не сразу ответили, хоть и поняли вопрос. Инстинкт велел разобраться, прислушиваться к тону, чтобы знать, кто именно говорит. Но суровое выражение лица летчика мало подходило к будничной фразе вопроса.

— Мы школьники, — ответил Роман. — В лагере были.

— А как же... тэн штаб? — спросил летчик, не меняя выражения глаз, лица.

На это уже ответил Ваня, которому казалось, что именно этому летчику надо сказать все, как оно есть на самом деле, без недомолвок.

— Никакой не штаб. Мы так, играя, штабом себя объявили.

— Угу... Значит, Вейгт утопит... — произнес летчик жестокое резюме и как бы от неловкости отвернулся.

Лодка подходила к большой двухмоторной машине. Она легко и величаво качалась на спокойной ряби моря. Винты мощными стропилами своих трех лопастей словно в дреме успокоились, нависая над водой.

— О чехах слышали, народ такой есть? — еще более тихо и грозно спросил летчик, снова остро глядя на ребят в вечернем миноре дня. Казалось, что и не увидит он их за внезапной мыслью о собственной судьбе...

— Мы хорошо знаем чешский народ. Это наши друзья!.. — подхватил Олег, словно услышав в этом спасение. Даже слезы вытер ладонью на щеках.

— Чех исем, — уже совсем тихо и, казалось, успокаивая нервы, произнес летчик, хватаясь за поплавки, на которых качался самолет. И подсаживал поочередно всех четырех, каждый раз шепотом произнося: «Саветници друзья...». Каждое слово хотел выговорить, как произнес Олег.

На борту авиакорабля крикнул толстому, как будто опухшему офицеру, показавшемуся в дверях:

— Герр Вейгт! Капитан фон Пуффер приказал взять их на борт!

Толстый Вейгт капризно провожал глазами каждого мальчишку и про себя выражал недовольство командованием:

— Запас горючего — до Вейгта. Замыкающий эскадрильи — тоже Вейгт. Игрушку для фон Пуффера, каких-то молокососов большевистских возить — опять Вейгт... Пранек! Распоряжайся ими сам, ну их к черту. Все равно в рейсе придется за борт выбрасывать.

— Есть, — с подчеркнутой обычностью в условиях службы ответил чех.

Совсем вечерело. Эскадрилья самолет за самолетом снялась с моря, взяв курс на запад.

Самолет лейтенанта Вейгта поднимался в воздух последним. Он дольше других разгонялся по морской глади и очень трудно, не с первого раза, оторвался от воды. Пилот Вейгт недовольно оглянулся с кабины, молча взглядом выразив свое недовольство перегруженностью самолета.

— Пранек! — крикнул он в трубку к бортмеханику машины, чеху. — Груз фон Пуффера привязать или пристрелить. Чтобы они не переходили с места на место.

— Есть!

Пранек в самолете был и за бортмеханика, и за стрелка на башенном пулемете, а в дальних рейсах подменял даже пилота. Наблюдательному Юре Бахтадзе сразу показалось, что чех — опытный и точный в вопросах выполнения службы человек. Однако немцы при первой же возможности пытаются бесцеремонно подчеркнуть свое арийское превосходство.

Даже в этом приказе о пионерах Вейгт мог бы не задевать чеха — он стоит у пулемета. Ведь известно, что ни один бортмеханик эскадрильи не стреляет так метко по вражеским самолетам, как Пранек. Именно из-за Пранека, как бортового стрелка, Вейгта всегда оставляют замыкающим в эскадрильи.

На борту самолета был еще один гитлеровец — штурман. Службу свою знал хорошо, добросовестно ее выполнял, но считал, что тем приносит большую жертву на алтарь нацизма. Не будучи графом, он не жаловался на нехватку друзей из графских сынков, которые плелись за ним, привороженные неограниченным богатством его отца. Среди членов экипажа штурман держался обособленно. В рейсе только он один никогда не расставался с парашютом и каждый раз на стоянках делал массаж плечам. Во время воздушных боев штурман хоть и брался за ручку своего нижнего пулемета, но еще ни разу им не воспользовался.

Проходя к верхнему пулемету, Пранек осмотрел всех четверых. Ребята сидели в разных местах, неудобно вцепившись кто за канистры с горючим, кто за трап башенного пулемета. Юра прикипел в уголке так, что его с первого раза и не увидишь, пока не привыкнешь к темноте.

К нему и подошел чех.

— Боишься?

— Боюсь? — переспросил Юра, гордо выпрямившись и отрицательно качнув головой.

Чех не видел этого жеста, пригнулся ближе к парню, осматривал.

— Я не первый раз лечу, господин... чех...

— Пранек я си зову. С Судет я, гражданский авиатор... — Юра почувствовал, как все его тело закололо иголками.

Не сводя глаз с летчика, до боли в голове смотрел, как тот отвернулся, затем, вспомнив, шагнул к трапу, на ходу вынимая из кобуры длинный маузер. Парень попытался прижаться плотнее в своем углу. О маузере он кое-что знал из рассказов руководителя стрелкового кружка. Намерения чеха ему показались угрожающими. Они никак не вязались с теми представлениями о друге, которым показался им чех с первого взгляда. Медленно расправлял правую ногу, чтобы, если бортмеханик захочет стрелять, толкнуть его в живот. Судетский чех в гитлеровскую авиацию попал...

Чех молча щелкнул предохранителем маузера и снова задумался. Красная лампочка под трапом, чуть моргнув, словно разбудила бортмеханика от тяжелой задумчивости. Он быстро положил револьвер около себя и схватил переговорную трубку, даже вытянулся по привычке, слушая какие-то приказы командира.

Потом решительно подошел к Ване, который стоял, согнувшись у обшивки в другом углу. Ваня почувствовал, как тяжело дышал чех, оказавшись совсем близко. Было уже темно, и тень в углу прятала Ваню от самого пристального взгляда. Что чех оставил и, видимо, забыл оружие — этого ни Ваня, ни другие ребята, кроме Юры, в темноте не заметили.

Летчик постоял возле парня, тяжело дыша, как после тяжелой работы. Вдруг нашел Ванину руку, дернул и показал второй рукой в ​​круг серого света с верхнего люка на картонную коробку.