Из намеченных выше вопросов затронем сначала последний, связанный с началом покорения Галлии Римом и утверждением его на новых землях. И здесь уместно спросить: было ли все последующее заложено уже в первых походах Цезаря и не могла ли жизнь галльских племен пойти по другому пути?
«И хотя Цезарь не создал, вернее, не успел создать в Галлии вполне законченной и стройной политико-административной системы, тем не менее введенные им порядки оказались чрезвычайно устойчивыми и вполне реалистичными», — замечает С. Л. Утченко, и с этим в принципе трудно спорить[337]. Однако виделась ли ему самому эта система уже в начале кампании, во время столкновений с гельветами, или он был в некоторой мере подведен к ней обстоятельствами? Римляне уже имели сложившиеся отношения с рядом крупных галльских племен и их союзов (не считая, естественно, тех, которые проживали на территории, основанной еще в II в. до н. э. южной Провинции) к тому моменту, когда началась кампания в Галлии. Стоит вспомнить лишь дружественных Риму эдуев, направивших к сенату друида Дивициака (61 г. до н. э.), когда они стали испытывать возрастающий нажим секванов и Ариовиста. Хотя сенат и не предпринял конкретных шагов, его решение гласило, что по мере возможности необходимо защищать друзей и союзников Рима. События 58 г., вызвавшие открытое вмешательство Цезаря, вряд ли в принципе изменили традиционное отношение сената к западным областям. Думается, что прав Хатт[338], полагая, что, несмотря на свои политические амбиции и расчеты, в этот период Цеварь не мог пренебрегать позицией сената, в поддержке которого он нуждался. Цезарь сам сформулировал эту позицию в разговоре с Ариовистом (58 г.): необходимо уважать решение сената, который считает, что народы Галлии должны пользоваться независимостью и даже, побежденные Римом, сохранять свои законы (В. G., I, 45). За этой фразой на деле скрывалась сложная политика, сводившаяся к манипулированию множеством факторов. Цезарь опирался и на традиционно дружественные Риму племена (упоминавшиеся эдуи, затем ремы, лингоны), и на отдельных влиятельных и обласканных им людей (Тасгетиос, Каваринос, Коммиос и др.), и, наконец, на некоторые учреждения, которые существовали и до него (legibus uti voluisset).
Все это достаточно известно, как известно и то, что эта сложная дипломатия не привела к желаемому итогу. Причиной тому объясняемое по-разному сопротивление галльских племен, и прежде всего белгов, с которыми Цезарю пришлось больше всего воевать. К. Жюльен объяснял события прежде всего действиями самого проконсула[339], который, по его мнению, восстановив могущество эдуев, выполнил решение сената и должен был отвести свои войска, а вместо этого оставил легионы под началом Лабиена на зиму. Жюльен указывает, что это было невиданным решением, на которое не отваживались в сходных обстоятельствах ни Марий, ни Лукулл, ни Помпей. Политическая игра Цезаря фактически вывела его «из-под опеки сената».
Однако действия Цезаря могут быть объяснены и по-другому, с точки зрения скорее военной, чем политической. Действительно, готовил ли Цезарь военную операцию против белгов и для того предпочел сохранить поблизости военные контингента? Стоит ли говорить, что, оставив легионы зимовать в дружественной стране, он совершил своего рода государственный переворот? Видимо, дело обстояло проще, и Цезарь исходил скорее из внутренней ситуации в Галлии. Ему приходилось считаться с тем, что его легионы находились на территории секванов, которые незадолго до того заключили союз со свевами, три года ведшими военные действия против дружественных Риму эдуев. Военные силы Ариовиста были весьма значительными и могли быть поддержаны расположившимися на левом берегу Рейна трибоками и неметами. Отвести войска в этих условиях значило почти наверняка превратить угрозу в реальность и упустить контроль над секванами (на территории которых и стояли легионы), а тем самым поставить под угрозу эдуев[340].
Этим, однако, не снимается вопрос о том, почему же все-таки белги объединились для военных действий против римлян. Вопрос очень важный, ибо именно это в значительной мере определило политику Цезаря, а в конечном итоге и судьбу Галлии. Ответ на него, видимо, надо искать в самой структуре взаимоотношений галльских племен, которые, как известно, строились на основе весьма неустойчивой системы союзов и взаимных обязательств, неизбежно рушащихся при чрезмерном нарушении политического и военного равновесия среди ее участников. Возвышение эдуев, бывшее одной из основных ставок Рима, не могло не вызвать ответных действий других племенных объединений. Если к тому же учесть, что влияние эдуев покоилось в первую очередь не на военной мощи, а на торговом и политическом престиже, события становятся вполне объяснимы. В этом случае целью Цезаря должно было быть разделение коалиции белгов, а целью последних вовлечение в свою борьбу западных соседей, прежде всего кариутов и сенонов. Именно этот последний фактор позволил восстанию охватить в конце 50-х годов большую часть Галлии.
Характерно, что даже очень крупные племенные объединения, интересы которых практически не затрагивались происходящими событиями, до последнего момента оставались в стороне от борьбы с римлянами. Мы говорим прежде всего об арвернах, которые, считаясь побежденными и прощенными, не попали в зависимость от Рима и были освобождены от всяких повинностей.
Таким образом, не претендуя на окончательность выводов, мы считаем возможным говорить о том, что первоначальные планы Цезаря были, если можно так выразиться, гораздо менее радикальными чем те, которые были претворены в жизнь позже. Это объяснялось, видимо, противоречивостью позиции римлян, фактически не обеспечивавшей стабильности в этом районе.
Этот небольшой экскурс в эпоху, когда решалась судьба Галлии, позволяет нам провести черту, по отношению к которой станет возможным говорить о «до» и «после». Однако, прежде чем обратиться вновь к вопросу об основных инструментах романизации и о том, в какой мере их сознательно и контролируемо использовали, необходимо сказать несколько слов о среде, в которой преломлялась политика римлян. Нас интересует здесь лишь один аспект, а именно степень социальной и культурной подготовленности этой среды к переменам и ее контакты с римлянами до завоевания Галлии. В этом смысле, несмотря на все разнообразие политической и социально-экономической жизни галльских племен, страна распадается на две части — южную, издавна испытывавшую влияние центров античной экономики и культуры, и остальную Галлию, удаленную от этих центров.
Естественно, что основным проводником взаимных контактов была торговля, регулярный характер которой можно считать подтвержденным уже для VII в. до н. э. Представления ученых о торговых связях кельтов со Средиземноморьем постоянно расширяются на основе все нового археологического материала. Мы не будем давать сколько-нибудь подробного его обзора[341], а укажем лишь наиболее характерные моменты, особенности этого материала и некоторые недавно открытые памятники. Два основных пути проникновения средиземноморских товаров на территорию кельтских племен определились достаточно давно. Речь идет о дороге через Альпы и нынешнюю Швейцарию и пути от южного побережья Франции вверх по Роне. Теперь же стало возможно уточнить значение каждого из этих путей в разные эпохи и полнее представить себе объем и характер торговли. Наиболее активная торговля издавна велась по первому из названных путей. В VI и начале V в. до н. э. с территории современной Швейцарии продукты греческого и этрусского производства (бронзовые сосуды, чернофигурная и краснофигурная керамика, ионийские амфоры и т. д.) расходились с одной стороны — в направлении Сены и Соны, захватывая район Юры[342], а с другой — на восток, к верховьям Рейна и Дуная. В V–IV вв. торговлей затрагиваются иные регионы, в частности существенно меньше товаров попадает на территорию трикассов, левков и лингонов (Юра, совр. Бургундия). Изучение второго пути, идущего по Роне в глубь кельтской территории, вызывало ряд затруднений. Его естественность как потенциального связующего звена всегда привлекала к нему внимание, но распределение археологических находок и их количество явно не соответствовали его предполагаемой интенсивности. Дешелетт считал на этом основании, что какую-то роль он стал играть сравнительно поздно, во всяком случае не раньше III в. до н. э.[343] Мнение это стало возможным опровергнуть лишь с изменением методов поиска данных. Выяснилось, что в силу ряда причин сама долина Роны в древности не была удобным транспортным путем и товары двигались в основном по холмам в 20–30 км от реки. Скопления находок обнаружились в удобных местах переправы, где было возможно перейти с западного на восточный путь. В некоторых местах количество их было столь велико, что не остается ничего другого, как предположить, что некоторые товары (к примеру, пифосы) фабриковались на месте, иногда на расстоянии более 100 км от побережья (Гланум[344]). Вопреки господствовавшим представлениям, выяснилось, что расцвет торговли по этому пути приходился на VI — начало V в. и лишь затем он стал терять свое значение. Предполагается[345], что это произошло прежде всего в силу того, что важнейшие центры кельтского мира с территории современных Бургундии и Баварии переместились в районы между Шампанью и Богемией. С этих пор основной путь греческой торговли с кельтами (при посредстве этрусков) начинается на Адриатическом побережье.
