Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A
* * *

В этом очерке мы отправлялись от тех римских архаических патриархальных представлений, которые сконцентрированы в манципационной формуле. Эти представления, как можно было видеть, эволюционируя, видоизменяясь в ходе развития, оставались живыми в общественном сознании римлян на протяжении всей античной эпохи. Мы хотели, не задавая источнику «наводящих вопросов», услышать и понять его собственный голос — живой голос изучаемого общества, — увидеть свойственные этому обществу способы осмысления социально-экономической действительности с ее противоречиями, которые, в свою очередь, порождали противоречивость раскрывающегося в источниках образа мысли. Мы пытались при этом не потерять из виду цельность этой системы мышления, стремившейся сохранить верность своим патриархальным основам.

Стараясь идти за мыслью источника, избегать ее подмены собственными умозрительными схемами и не желая жертвовать многими деталями (так как эти детали могут быть очень характерны именно для интересующего нас образа мысли), мы ограничились сравнительно узким кругом вопросов. Поэтому в заключение обзора целесообразно вкратце указать на более широкие аспекты затронутых здесь проблем.

Первое, о чем хотелось бы упомянуть, — это роль тех же отраженных в манципационной формуле архаических представлений для осмысления римлянами имущественных отношений. Уже, кажется, многими исследователями принят вывод о том, что в раннем римском праве представление о собственности было растворено в более общем понятии единой «отеческой» (или «домашней») власти, охватывавшей собой и личностные, и имущественные отношения (причем отсутствие точного понятия собственности отнюдь не означало отсутствия соответствующего института)[101]. В ходе развития римского общества целостное представление о власти «отца семейства» дифференцировалось. «Доминий» господина над рабом различался от отеческой власти над детьми (D, 50, 16, 215), что способствовало широкому использованию понятия доминия для обозначения отношений собственности. Но тем не менее вопрос о связи римских представлений о собственности с институтом фамилии (и соответственно с понятием «отеческой власти») нуждается в дальнейшем исследовании[102].

Вместе с тем осмысление римлянами (как и вообще древними) самой власти господина над рабом несло на себе явственный отпечаток представлений в буквальном (не терминологическом и не переносном) смысле патриархальных, т. е. связанных с властью «отца семейства» (домовладыки), а значит — со структурой римской фамилии. (Заметим, что нам представляется неправомерной распространенная тенденция связывать «патриархальность» с какой-то идилличностыо или мягкостью, тогда как для нее характерны, напротив, деспотизм и крайняя жестокость[103].) При таком осмыслении рабства классовые отношения принимали в римском общественном сознании облик внутрифамильных, а охрана интересов господствующего класса представала как забота о «безопасности» каждого дома. Недаром известный Силаниаиский сенатусконсульт 10 г. н. э.), предусматривавший в случае убийства господина пытку и казнь для всех рабов, находившихся под одной с ним крышей, хотя и возлагал осуществление этой кары на государство, мотивировался именно этим консервативно-патриархальным доводом: «Так как иначе ни один дом не может быть в безопасности…» (D, 29, 5, 1 pr.).

Что связь рабства с фамилией для римского мышления оставалась незыблемой, видно и из неюридических источников. Согласно Варрону, сколько-нибудь постоянный работник в имении (кроме самого владельца и его «потомства») мыслился только как раб, а если как «свободный», то как кабальный (т. е. хотя бы временно связанный с фамилией) (см.: Varr. R. r., I, 17, 2)[104]. Значит, возделывание земли с помощью рабов не выходило за рамки традиционной фамильной организации и традиционного патриархального мировосприятия («моя» земля естественным образом возделывалась «моими» людьми).

Фамильная природа римских представлений о рабстве имела и ряд аспектов, связанных с еще одной важной формулой римского права — с формулой положения во власти «отца или господина». Для раба интересующее нас здесь положение формулировалось так: «И все, что приобретается через раба, приобретается для господина» (G, I, 55). Современные историки, рассуждая о римском рабе, представляют его в контексте производства, и это правомерно. Но при этом не следует забывать, что сам римлянин не мыслил категориями производства — для него основным понятием было «приобретение». По римским представлениям, полноценным собственником и приобретателем был только pater familias, а остальные члены фамилии рассматривались не как работающие на него (как сказали бы мы), а как приобретающие для него. «Приобретается для нас, — пишет Гай (II, 86), — не только через нас самих, но еще и через тех, кого мы имеем во власти», а также иным образом подчиненных «чужому праву». Гай вдается во все детали, связанные с приобретением через раба. Так, если раб находился в собственности у одного, а в пользовании у другого, то пользователем приобретается то, что раб «приобретает из имущества (т. е. денег или материала, или земли.—В. С.) пользователя или из своего труда» (II, 91; как видим, и труд рассматривается римским юристом в контексте «приобретения», а не производства). То же, что раб, находящийся в пользовании, приобретает не из «имущества пользователя» и не «своим трудом», а каким-нибудь образом получая со стороны, «приобретается» для собственника раба и т. п.

Описанное положение имело и обратную сторону: «Из этого делается ясным, что через свободных людей, которые не подчинены нашему праву… и точно так же через чужих рабов, которых мы не имеем ни в пользовании, ни в законном владении, никоим образом ничто не может приобретаться для нас. Вот это и есть то, что обычно называется „мы не можем приобретать через постороннее лицо"» (II, 95). Возможность приобретения через свободных управляющих хозяйством и т. п. стала проникать в практику лишь в позднее время и с ограничениями, и это не изменяло, а лишь корректировало основной принцип (D, 13, 7, 11, 6 — начало III в.).

Из источников очевидно, что рабы, «приобретая» для господина, вступают в различные сделки. На каком же основании совершали эти гражданско-правовые сделки рабы, которые по гражданскому праву «рассматривались как несуществующие» (D, 50, 17, 32)? Тут только и можно понять значение института «чужого права» (= «права другого»): «Тот, кто подпадает праву другого, — пишет Павел, — должен пользоваться его правом» (D, 50, 12, 127). Итак, раб, не обладая собственным правом, и мог и должен был, участвуя в хозяйственной жизни своего господина, пользоваться его правом. Вот формула манципации, как она звучала в устах раба: «Я утверждаю, что эта вещь по праву Квиритов — (вещь) Луция Тития, моего господина, и она для него да будет куплена…» (G, III, 166). Раб мог «пользоваться» правом господина по его приказанию, с его позволения и даже без его ведома (гротескные примеры чему можно найти в любой комедии Плавта).

Итак, рассмотрение культурно-исторического вопроса об архаических представлениях в общественном сознании римлян обращает нас к коренным проблемам структуры и функционирования римского рабовладельческого общества (тем более, что эти представления не только отражали социально-экономическую действительность, но и сами воздействовали на нее). Однако уже сейчас можно видеть, сколь бессмысленно задавать вопросы вроде: «Почему римские землевладельцы столь часто предпочитали рабов свободным рабочим?» и т. п.[105] Ясно, что это и предполагалось, и требовалось всей системой общественного сознания, обусловленного всей структурой общества.

С проблемой архаических представлений в римском общественном сознании связаны еще по меньшей мере два кардинальных вопроса римской истории: об отпуске рабов на волю с правами гражданства (и вообще о римском отпущенничестве), а также об идеологических основах принципата и происхождении его управленческого аппарата (в котором важнейшую роль играли императорские рабы и отпущенники). Но здесь эти вопросы могут быть названы лишь для того, чтобы установить место нашей темы в контексте самых широких проблем истории римского общества и государства.

вернуться

101

См.: Käser Μ. Op. cit., S. 340 и особенно: Diosdi G. Ownership…, p. 50–61.

вернуться

102

См.: Штаерман Ε. М. Древний Римс. 49 и след.

вернуться

103

Наиболее «чистым» примером патриархальности (если такого искать) нам представляется ассирийский муж, отрезающий жене нос и уши (САЗ, III, 5; 15). В Риме подобная практика не могла войти в обычай хотя бы благодаря тому, что жена даже «под рукой» мужа сохраняла какую-то связь с отцовским родом (и фамилией). Но и сама эта связь, как мы видели, находила себе выражение в преимущественном праве отца (а не мужа) на самосуд над дочерью, захваченной в прелюбодеянии.

вернуться

104

Подробнее см.: Смирин В. М. Историк, источник, принцип историзма: (По поводу книги К. Гопкинса «Завоеватели и рабы»). — ВДИ, 1980, № 4, с. 88 и след.

вернуться

105

Подробнее см.: Там же, с. 87 и след.

23
{"b":"573071","o":1}