Гай, описывая состояние in mancipio, определяет его специфическое место в систематизированном к тому времени римскими юристами «праве лиц». Заметим, что тройственная формула «qui in potestate, manu, mancipiove sunt» — «те, кто состоит во власти, под рукой или in mancipio» (G, III, 86; Uf., 19, 18; Vat., 298; 300; ср. 51) — могла пониматься и в обобщающем, и в дифференцирующем смысле (о том и другом значении подобных формул см.: D, 50, 16, 53, Paul.). Она, таким образом, обозначала целостное понятие — подчинение «праву другого» (=qui alieno iuri subiecti sunt), но подразумевала и различия между тремя видами этого подчинения (ср.: G, I, 49). Интересно, что у Гая можно встретиться с представлениями не только о специфике каждого из этих видов, но и о какой-то правовой грани между состоянием (или состояниями) in manu mancipiove и состоянием in potestate. Обосновывая возможность постановки вопроса о таких различиях, Гай пишет, что лицами, которых «мы имеем in manu mancipiove», «мы не владеем» (II, 90). Можно ли, исходя из этого, приписывать Гаю мнение, что «сыном», состоящим in potestate, отец владел так же, как рабом? Во всяком случае, у Павла в сходном контексте как пример лица, которым «мы не владеем», назван именно сын (D, 41, 2, 1, 8). Однако грань между состоянием in potestate и, так сказать, второстепенными видами «чужого права» у Гая видна и в другом месте (IV, 80), где он опять-таки раздельно рассматривает споры «из договора» лиц, состоявших in potestate, и лиц, состоявших in manu mancipiove.
И все же подобная нюансированная дифференциация, видимо, была связана с разработанной юридической конструкцией и свойственна лишь специальному языку. За их пределами словоупотребление и синонимика интересующих нас терминов были гораздо свободнее. Так, младший современник Гая Авл Геллий (автор, не чуждавшийся правовых вопросов и имевший опыт судейской практики, но не специально юридический писатель) употребляет выражение «in manu mancipioque» применительно к жене (т. е. как равнозначное «in manu» Гая) — см.: Gell., 4, 3, 3; 18, 6, 9, причем во втором случае оно отнесено и к мужу, который сам состоит во власти (т. е. равнозначно «in potestate» Гая):…quae (жена. — В. С.) in mariti manu mancipioque aut in cuius maritus manu mancipioque esset. Можпо счесть словоупотребление Геллия неюридическим, но нет сомнений, что оно было и естественным для него, и понятным для его читателей, а значит, имело корни в общественном сознании римлян.
Материал источников, свидетельствующий о первоначальном широком значении (и употреблении) слова «mancipium», был собран Ф. Де Фисхером и частично приведен в книге Д. Диошди, который указывает и на примеры синонимического употребления (не обязательно в специфически юридическом значении) всех трех терминов, обозначавших у Гая различные виды «права другого»[93]. Так, о применимости понятия «manus» к любому лицу «чужого права» свидетельствует само слово «manumissio». О применимости понятия «manus» к имуществу см.: Plaut. Merc, 454:..illi suam rem esse… in manu — «его имущество в его власти» (конкретно имеется в виду рабыня, но для общего смысла утверждения это неважно), или Sen. De ben., 7, 4, 6: Omnia patris sunt, quae in liberorum manu sunt — «Все, что во власти детей, принадлежит отцу». Слово «potestas» применительно к имуществу встречаем в цитате из XII таблиц: Si furiosus escit, adgnatum gentiliumque in eo pecuniaque eius potestas esse — «Если (кто) сойдет с ума, то власть над ним и его имуществом принадлежит его агнатам и сородичам» (V, 7а — Rhet. ad Her., I,23). Впрочем, слово «potestas» было многозначным и могло означать фактическое обладание (см.: D, 50,16, 215, где говорится, в частности, о возвращении «во власть господина» украденной вещи). Выражение «in manu» — «во власти» — в общем значении могло употребляться (как, разумеется, и «potestas») применительно даже не к телесному объекту, а к возможности — см.: Plaut. Amph., 564: Istuc tibist in manu: nam tuus sum — «Это в твоей власти, ибо я твой». Выражению «suae potestatis» («подвластный лишь себе» — D, 1, 6, 4, Ulp. — в юридическом смысле), несомненно, отвечает «sui iuris ас potestatis», метафорически употребленное Цицероном (Ad Brut., I, 16, 4) применительно к римскому государству. Впрочем, и подобное словоупотребление могло быть буквальным — ср.: Liv., I, 38, 2: Estne populus Conlatinus in sua potestate? — «В своей ли власти народ коллатинский?» (формульный язык переговоров о сдаче Коллации под власть римлян).
Эти примеры показывают, что за пределами дифференцированной системы юристов можно наблюдать достаточно широкую взаимозаменяемость трех понятий, которые правовой мыслью были в конце концов закреплены за различными категориями «права другого», а главное, приложимость этих понятий не только к лицам, но и к вещам. Первое из этих наблюдений заставляет Д. Диошди заключить о трудности (если не невозможности) дифференциации их первоначальных значений[94]. Второе — выделить понятие «mancipium» как наиболее употребительное в применении и к лицам, и к вещам, поскольку термин этот указывает на акт манципации, где эти два понятия не противопоставляются друг другу и, более того, их взаимоотношение свидетельствует об одинаковом правовом и социально-психологическом отношении контрагентов акта к различным его объектам: подвластным свободным лицам, рабам, рабочим животным и земельным участкам. Диошди говорит в этой связи о слове «mancipium» как выражающем общий характер «однородной отеческой власти» (patria potestas), охватывающей собой как «лиц» (в том числе свободных), так и «вещи» (Диошди говорит только о res mancipi, но приведенный им материал позволяет говорить о вещах вообще), соединяющей в себе как имущественный, так и личностный элемент[95]. На наш взгляд, предпочтительнее было бы говорить о недифференцированности в ней названных элементов[96]. Диошди относит свой вывод только к древнейшему римскому праву. Нас интересует в первую очередь отвечающее этому праву общественное сознание, которое не могло не отразиться и на дальнейшем развитии права и римской культуры. Для того чтобы понять, чем была и что значила для римлян недифференцированная «отеческая власть», обратимся теперь к римскому понятию «фамилия».
Наиболее подробная в наших источниках характеристика термина «familia»[97] принадлежит III в. — это пространный отрывок из комментария Ульпиана к преторскому эдикту, включенный в Дигесты (50, 116, 195). Ульпиан отмечает, прежде всего многозначность самого термина (familiae appellatio <…> varie accepta est), который — начать с этого — может относиться и к «вещам» (res означает также «имущество»), и к «лицам» (personae)[98]. В том, что касается «вещей», Ульпиан указывает на живое в юридическом языке его времени (хотя и специфическое — ср. пояснение: G, II, 102) употребление термина «familia» для обозначения наследственного имущества, в которое, разумеется, включались и рабы. Но определение «фамилии» как совокупности рабов Ульпиан без оговорок помещает там, где он говорит об этом термине применительно к «лицам». В этом употреблении термин «фамилия» тоже неоднозначен. В более узком смысле он подразумевает «тех, которые природой или правом подчинены власти одного: как-то «отец семейства»[99], «мать семейства», «сын семейства», «дочь семейства», и затем тех, кто заступает их место»; в более широком — всех агнатов (независимо от того, имеют ли они собственные фамилии), как состоявших некогда под единой властью и происходящих «из того же самого дома и рода (ex eadem domo et gente)». Далее Ульпиан говорит о «фамилии» как обозначении совокупности рабов, различая и тут два значения:
