Бедная сказочка, наивная, юная простушка, как долго ты была в пыли, забытой, никому ненужной!.. Решено: Чарльз займется ею. Причешет ее непослушные кудри, вплетет в ее темные косы яркие блестки остроумия, оденет ее в тонкое воздушное платьице из символики и минутных настроений и познакомит с королями и королевами на вечере мистера Гудля.

— Здравствуй, Мод! Садись и помолчи минут двадцать, максимум — полчаса.

Не отходя от конторки, Тикстон кивнул головой своей гостье, и снова перо его заскрипело на последней странице сказочки.

Кузина Чарльза молча сняла шляпу и перчатки и, усевшись в уголок дивана, склонилась над принесенной газетой.

Так же, как и Чарльз, — Мод — сирота. Но черноволосая и черноглазая, с тонким станом и ухватками мальчугана, — Мод американка без примеси, вся от узла своих кос до желтых ботинок из толстой кожи.

Мод еще недавно мечтала быть доктором медицины, но микроскопическое наследство, оставленное ей отцом, растаяло раньше, чем получился диплом, и Мод взялась за работу. Теперь она секретарь редакции, стенографистка и корректор нью-йоркской газетки «Вечернее Эхо».

По воскресеньям Мод свободна и навещает Тикстона. Ей нравятся веселые шутки кузена, его маленький домик, чистые, кривые дорожки сада…

Мод любит изредка сунуть нос в хозяйство Чарльза. Отыскать в углу паутину, или брошенный окурок сигары и поворчать на его служанку.

Иногда, когда Чарльз работает, Мод выходит в сад, рвет осенние цветы и, сидя на ступеньках крыльца, подолгу смотрит на розовеющее вечернее небо и на первые, чуть заметные звезды… Тогда Мод тихонько напевает невеселую песенку без слов и черные глаза ее о чем-то спрашивают…

Но это случается редко. Недаром Чарльз, смеясь, зовет ее «патентованным метрономом» и все грозит, что свезет ее в Рим и выдаст замуж за художника-богему.

Неизвестно, что стала бы делать Мод под солнцем Италии; но в Лондоне она маршировала бы в ногу с суфражистками, а в России — мерзла бы в затерянном поселке Нарымского края.

— Готово. Точка!

Тикстон бросает перо и садится рядом с кузиной.

— Рассказывай! Что у вас? Я уже третий день не показываюсь в городе.

Мод кладет ему на колени газету.

— Прочти-ка это… — и длинный тонкий палец Мод указывает на несколько строк в отделе светской хроники.

Чарльз берет газету и читает вслух, улыбаясь:

— Это правда? — спрашивает Мод, складывая газету.

— Не все… — отвечает Чарльз с прежней улыбкой, — за исключением auto da fe и хрустальной урны.

— Надеюсь, ты взял настоящую цену?

— О, да!

— Прочти мне, — Мод кивает на конторку.

— Не могу.

— Почему?

— Таково условие: никому на свете…

— Гм… — Мод умолкает и задумчиво глядит на рисунок ковра.

— Чарли, тебе не жаль рассказа?

— Немножко.

— Гм… И кроме того о тебе пойдут некрасивые слухи, сплетни…

— Ох, Мод!.. — Чарльз слегка пожимает лежащую на диване руку кузины. — Мне достанется, я знаю… Но, что же?

Он встает в позу декламатора:

— Грязная сплетня о великом, гениальном писателе Чарльзе Тикстоне пойдет из уст в уста, от поколения к поколению, годы, — быть может, столетия, пока не станет красивой легендой…

— Это — стихи? — спрашивает Мод.

Вдохновенные перья нью-йоркских репортеров пытались описать весь блеск и всю головокружительную роскошь вечера в доме сахарного короля, но и им это удалось вполовину. Неудивительно, что скромный писатель Чарльз Тикстон в первые минуты был подавлен, потрясен, ослеплен… И таки не разглядел, — действительно ли стены и стулья мистера Гудля были из чистого золота.

— Писатели на концертной эстраде почти всегда напоминают селедку в компоте, — тонко заметила мистрис Гудль, обсуждая программу вечера. И потому, уступая ее желанию, решено было чтение рассказа устроить не в концертной зале, а рядом, в смежной с ней огромной библиотеке мистера Гудля.

Когда Чарльз Тикстон сел за маленький столик, положив перед собой тетрадку с рассказом, он не видел ничего, кроме стоявшего рядом громадного черного шкафа, и не слышал ничего, кроме частых, крепких толчков своего сердца.

— Он ничего, но… Никакого колорита! — тихонько шепнула своей соседке хорошенькая блондинка мисс Хопленд, и сентенциозно добавила: — Поэты не должны ничего знать о парикмахерах.

Чарльз раскрыл тетрадку и — в высокую, немного мрачную, библиотеку мистера Гудля тихонько вошла печальная девушка, потерявшая сердце.

Она принесла с собой чуткое безмолвие вечерних полей и скромный пучок ландышей, только что сорванных в темном, бескрайнем лесу. В этом лесу она недавно потеряла сердце. Девушка потеряла маленького красного зверька, неугомонно стучавшего в ее груди, и, с той минуты, она стала бледной, как ландыши, и холодной, как вода в лесном ручье. Упавшая из гнезда, крохотная, беспомощная пичуга уже не увидит над собой синие глаза девушки, омытые слезами, и лесная фиалка не встретит ее ласковой улыбки… Тянется, вьется тропинка жизни и молча бредет по ней печальная девушка, равнодушно встречая вечерние зори, холодно их провожая.

Но если бы знала она, что с каждой страницей, с каждым словом сказочки, все растет и растет любовь к ней в груди корректного, бритого джентльмена, ясный, негромкий голос которого звучит под высокими сводами библиотеки мистера Гудля. Если бы девушка из сказки знала, как жестоко теперь наказан ее бедный автор. Он недавно смеялся над тобой… Змейка иронии целовала его губы, в то время, когда он приглаживал твои непослушные темные локоны… Привычной рукой закройщика рассказов стягивал шелковым корсетом твою юную грудь без сердца и учил тебя манерам леди, чтобы показать гостям Томаса Гудля… Но он забыл в себе поэта, и вот ветер долин растрепал твои косы, аромат поэзии напоил твои ландыши и в тонком, воздушном облаке грезы пропал твой модный наряд. И знаешь ли, печальная девушка, что ты была и осталась чуждой замарашкой для всех этих медных и серебряных королев и королей. Ты пришла и уйдешь из их памяти раньше, чем в столовой мистера Гудля успеют сервировать ужин на плато из бледно-желтых роз. И, если бы у тебя было сердце и ты умела ценить улыбку сочувствия, ты нашла бы ее здесь, в этой комнате, только на старых портретах и в бронзовых глазах бюстов великих фантазеров, великих учителей твоего бедного автора Чарльза Тикстона.

Хмурое осеннее утро увидело огонь в окнах маленького домика. Молодой писатель, которому вчера аплодировали руки, никогда не раскрывавшие его книг, еще не ложился и ходил из угла в угол, опустив голову. Тикстон еще не снял и фрака, и в кармане его, при каждом шаге писателя, тихонько колыхался синий бумажник и лежащий в нем чек сахарного короля.

Что сказала бы Мод, если бы сосчитала все окурки сигар, брошенные и забытые в самых неподходящих местах? Серое облако табачного дыма висело над головой Чарльза, тихонько двигалось и принимало странные причудливые формы. Если бы Чарльз поднял голову, то, при тусклом, красноватом свете догорающих свечей, он, быть может, увидал бы очертания женской фигуры, неясную тень пани Янины.

Уж не она ли, эта белокурая женщина, безмолвно грустившая по далекой «ойчизне» и так рано засыпанная чужой землей, — прогнала сон из этого домика, открыла пианино и поставила на пюпитр старые ноты, привезенные когда-то с того берега, вместе с девическими платьями и юными надеждами. Быть может, пани Янина, на правах мистрис Тикстон, ласково журила своего неразумного сына Чарльза… Журила за то, что он свое первородное право поэта: снести свои песни толпе — отдал вчера за великолепный суп из черепахи, поданный за ужином мистера Гудля. Кто знает, не она ли вложила в сердце своего сына почти материнскую любовь к проданной сказочке, к этому последнему детищу его фантазии, милому уже за то, что его нет, за то, что на долгие бесконечные годы оно погребено в железном шкафу сахарного короля.