— При чем тут бабушка?

— Не тупикуй, Валдис, америкосы за каждый орден офигенные субсидии дают. Там на ее пенсию могут четыре еврейские семьи жить в шоколаде. Вот так!

Я затосковал по далекой Америке еще больше. Моя бабушка не партизанила в лесах, я не был обрезан и мне, с моим арийским профилем, не светило ходить по Брайтон Бич с выбросом носка. Я оставался в этом криминальном, голодном и задристаном Киеве. Насовсем.

— А вот с обрезанием, Шурик, ты поспешил — не успокаивался Федя. — Че, нельзя было иначе обойтись? Одел ермолку и звиздец. Готовый еврей. Вам чего, будут писюны в аэропорту щупать?

— Хер знает… Кстати, щас ермолку покажу, — Шурик выскочил в комнату и со шкафа, с наклееной бумажкой "cabinet", извлек тоненькую шапочку бледно-зеленого цвета. — Вот, бабушка связала.

— Прикольно. — Я взял ермолку в руки и аккуратно нацепил на макушку. Помотал головой. — Такая легенькая. Даже не чувствуется.

— Дай померяю, Валдис, — Протянул руку Федя. — К твоей балтийской харе она не идет.

— Хы! У нас в колхозе жид нашелся! — Я снял ермолку и нацепил на лысую голову Федору. — Свинья в ермолке это про тебя, Федя.

— В натуре, клево держится. — Федор мотнул головой, пытаясь стряхнуть головной убор. — Стремную шапку тебе бабуля зафиндрючила. Презерватив для мозга.

— Не упадет. — сказал Шурик. — Вчера Паця (Паця — это его братишка младший. Недавно был еще Ростиком) с велика на асфальт ебнулся. Клюв помял, колени ободрал, а ермолка хоть бы хрен — с башки не слетела… Ладно, пацаны, тут такая тема… Я же Вас не просто так позвал… Короче, у меня тут куча барахла в контейнер не влезла. Продавать некогда и некому. В общем, разбирайте, кто сколько унесет. Вон, там в углу… берите что хотите. На светлую память.

В углу стояли стопки книг, перевязанные бечевкой, сломаный магнитофон, швейная машинка, позолотный прес и прочая рухлядь. На спинке стула висел вельветовый пиджак и еще какое то тряпье.

— Ты, Валдис, примешь в дар позолотный пресс. — Решил Федя. И, хотя спорить с ним было, что грести костылем против течения (Федор был гордость института — КМС по боксу), я все же деликатно уточнил:

— На кой мне позолотный пресс, Федя?

— Как на кой? — искренне удивился Федор. — Прикинь, между делом говоришь подруге: "Ага-а, надо позолотный пресс вечерком смазать, а то скрипит уже". Звучит?

— Хорошо. — Я приподнял пресс с приклееной бумажечкой "gilding press". Тяжелый, падла. — тогда тебе, Федя, швейная машинка.

— Ипать! На кой хрен боксеру швейная машинка?

— Как на кой хрен? Прикинь, Федор, после спарринга говоришь тренеру: "Эх, щас прийду домой, швейную машинку покручу. Кальсоны дошью"… Клевый "Зингер", бери не выебывайся.

— И пиджак бери. Настоящий румынский вельвет. — Добавил Шурик. — Наташка тебя в нем оценит.

— Оценит… — Федор загрустил еще больше. — К Наташке теперь не пробиться. У нее папаша, Иван Сергеевич, — йопнутый фанатик. Фельдшером на скорой помощи работает. Говорит, мол, пока дочка диплом не защитит, никакой свадьбы… А без свадьбы — никакой ебли.

— Примандоханый чувак.

— Ебланафт, а не родитель. Я, пацаны, скоро КМС по онанизму стану!

— А ты не сцы, Федор, — поддержал я друга. — Действуй решительно и непреклонно. Иди и женись. Прямо сейчас. Одевай вельветовый пиджак и звиздуй вперед. Маме — реликтовую машинку, папе — левый джеб в еблет, Наташке — руку и сердце. Ты мужик или нет?!

— Во-во. — спохватился Шурик. Кинулся натягивать на Федора пиджак. — И "Зингера" сразу захвати. Типа, приданное.

— А хули! — вдруг взбодрился Федор. От выпитой водки он был и не трезв, и не пьян, а в неком состоянии эйфории. — Шурик в Америку валит и не сцыт. А Наташка, вот она, рядом. Живая. В Новых Петровцах… В натуре, щас поеду и женюсь.

— Вот и молодец. — Я вложил в руку Федора швейную машинку с бумажечкой "sewing machine" и выпнул его за дверь.

Шурик налил еще по стаканчику. Выпили.

— Пошел Федор.

— Красиво пошел…

Опять налили.

— А ермолка где?

— Какая ермолка, Шурик?

— Блять, Валдис, шапка моя еврейская, которую бабушка связала?!?!

— А эта тюбетейка? Хер зна… Так она на нашем жлобе Федоре осталась.

— В смысле… — новоиспеченный Аарон Моисеевич никак не мог вникнуть в произошедшее.

— В смысле, у него на бритой башке. Твоя ермолка, Шурик, уехала в Новые Петровцы жениться на Наташке.

— Трындец… долбоеб…

— Не ной, Шура, тебе бабуля новую пошьет… Ну, наливай.

В трамвае было душно. Озлобленные пассажиры толпились в дверях, топтали друг другу ноги, ссорились. Зной и жара добавляли накала. Однако, когда в салон трамвая ступил Федор, со швейной машинкой в руке и зеленой ермолкой на макушке, наступила зловещая тишина. Старухи, остервенело кричавшие минуту назад, вдруг молча уступили ему место и, пристроившись у выхода, стали шушукаться. Остальные пассажиры также притихли и вжались в кресла. Хотя внешность у Феди была далеко не хасидская (сломанный нос, узкий лоб и поросячьи глазки), вельветовый пиджак и ажурная ермолка сделали из украинского боксера образ весьма ортодоксального еврея. Машинка Зингера довершала имидж… Вокруг Федора постепенно образовалось обширное пространство. И понять причин он не мог: потные и горячие тела пассажиров городского транспорта сегодня не терлись о него, не били коленями и не ругались. Образовался странный вакуум. На ближайшей остановке большая часть киевлян молча покинула трамвай. Это показалось Федору подозрительным.

Выйдя на Оболони, Федя купил букетик тюльпанов (впрочем, денег с него почему то не взяли) и направился на автовокзал. Там он погрузился в пригородный автобус, курсирующий по маршруту Оболонь — Новые Петровцы. Ермолка цепко держалась на его лысой голове. Пассажиры автобуса, словно сговорившись, глядели только в окна и лишь удивленный водитель изучал Федора в зеркале заднего вида.

А в Новых Петровцах нашего жениха уже ждали. На пыльных ступенях сельского магазина, неподалеку от автобусной остановки, несли свою службу местные самураи. Каждый вечер они отправлялись в деревенский клуб на просмотр немецких фильмов, непрестанно удивляясь сложностям женской анатомии, а знойный полдень потомки генерала Ватутина проводили в обороне рубежей родного села от посяганий случайных самцов. Гришка, Мишка и Колян — всегда нетрезвые юноши призывного возраста, считали своим священным долгом подвергать испытаниям любого приезжего мужчину. С утра они уже успели выбить пыль с инспектора по энергонадзору, который неблагоразумно замешкался у магазина. Затем отобрали портфель у очкастого геодезиста и пощупали лица двух залетных курсантов Суворовского Военного Училища.

Воодушевленный Федор сошел со ступеней пригородного автобуса, как с трапа авиалайнера — пафосно и важно. В его распухшей голове под салатного цвета ермолкой уже сформировалась вступительная речь, где ключевыми посылами были: "позвольте", "имею счастье", " искренне и навеки", а также "благословите".

И теперь, когда он пытался выстроить эти слова в единую смысловую цепь, Федор вдруг услышал чей то голос:

— Херасе, мужики, какой жидовский крендель к нам закатился! — Гришка, Мишка и Колян оторопели от увиденного. Наверняка, также оцепенел бы Гитлер, если бы к нему в бункер заявилась вдруг бабушка Шурика, известная партизанка, взобралась на стол и насрала на рукопись "Майн Кампф". — Ибать-сосать, поди-ка сюда, петушок ущербный.