— На этом праздничное торжество разрешите считать закрытым!

Музыканты взасос припали к мундштукам и затрубили: «В путь, в путь, в путь». Тихоню и Баклажана прикрыли транспарантом «Больше грузов по течению». Почетные гости и сопровождающие повалили к причалу.

Пока гости табунили на палубе и задавали нелепые сухопутные вопросы, в салоне накрывали банкетный стол. Тяжело бряцали тарелки дулевского фарфора. Слышался рассыпчатый звон ножей. Официанты из прибрежного «Дуная» белками прыгали между стульев.

В центре стола, на самом видном месте, высился метровый деревянный макет — кисть Нептуна, сжимавшая трезубец. Это был как бы символ маршрута трех морей, выполненный весьма искусно.

Когда утоленное любопытство сменилось чувством голода, гостей пригласили откушать.

— Друзья! — сказал ваятель-монументалист, поднявшись. — Товарищи руководители, строители, речники и другие передовики производства. Позвольте мне, уроженцу здешних некогда скудных окраин, от души поздравить вас с большой победой. Совершен настоящий трудовой подвиг. Не надо бояться слов, товарищи! Совершено нечто историческое! Незабываемое!! Радуясь вместе с вами, я не могу остаться в стороне. Считаю своим прямым долгом увековечить ваш подвиг монументом. Пусть будет он таким же великим и грандиозным!

— Ура! — закричал представитель Крыма Остожьев, форсируя аплодисменты.

Егор Петрович похолодел. От монумента «Первопечатник» отказались семь городов, а восьмой — Белужинск не устоял и, сделавшись Ивано-Федоровском, оказался на страшной мели.

А Сипун переждал «ура» и продолжал:

— Слава нашей науке!! Я вижу перед собой великое. Пусть и память о том будет столь же великой!

С этими словами он откупорил затянутый патефонной кожей тубус и развернул ватман напоказ.

Замысел ваятеля был действительно грандиозен.

Бородатый ученый в глухом пиджаке сидел на якоре, ухватившись за голову, как Иван Грозный за голову сына. Взор его упирался в неведомое. Улыбчивый бутуз протягивал ему на толстых ручках кораблик, пионерка — кролика, а группа селян — сноп кукурузных початков. Всего композиция насчитывала двадцать шесть фигур разного пола и возраста. К проекту в качестве объяснения прилагались чуть пожелтевший на сгибах хвалебный отзыв полковника Егупова и газета с подчеркнутыми карандашом словами — «классик жизнеутверждения».

Все это Агап Павлович попросил передать через стол Егору Петровичу и главному конструктору судоверфи Суздальцеву.

Егор Петрович отодвинул от себя тарелку и беззащитно оглянулся по сторонам. Однако помощи ниоткуда не последовало.

— Товарищи, что же вы не участвуете? — потерялся Егор Петрович. — Вот хотя бы вы, товарищ корреспондент… Как вам?

— Да, — сказал Бурчалкин, созерцая собранную на ватмане толпу. — Народу, как на демонстрации!..

— Без народа нет связи с жизнью, — сверкнул глазами Агап Павлович. — И наука тоже питается жизнью. Вам, газетчику, пора бы это уяснить.

— А по-моему, молодой человек где-то прав, — вступился за газетчика Суздальцев. — Композиция слишком громоздка и парадна.

— Может, вам не нравится жизнеутверждение? — хрипло произнес Агап Павлович и вдобавок прокашлялся.

Но Суздальцев не испугался.

— Утверждать можно по-разному, — сказал он. — И нас больше устраивает иной проект…

— Это чей же, если не секрет? — не поверил Сипун.

— Скульптора Потанина, если вам интересно.

Агапа Павловича так и прожгло.

— Потанина?! — вскрикнул он, как оплеснутый кипятком. — Этого… этого затворника от искусства? Этого мифолога?! Представляю, что он вам подсунул! Удосужились, нечего сказать.

— Зачем такие резкие выражения, — проговорил Суздальцев. — Вот, пожалуйте, макет перед вами, — и показал на середину стола, где стоял трезубец.

— Та-а-ак, — опертым голосом выдавил из себя Сипун. — И что же это такое? (Будто бы он и не знал!) Надо полагать, вилы?

— Это, Агап Павлович, трезубец Нептуна, — отличился не к месту ученостью Егор Петрович. — Символ моря-океана, говоря откровенно…

— Та-а-ак, значит, символизмом увлекаетесь? Ну-ну!

— Вы о чем это, Агап Павлович? — забеспокоился Егор Петрович. — Может, было какое решение, а? Я-то не в курсе, подскажите!

Агап Павлович приподнял брови и сделался снисходительно-затаенным: дескать, нам кое-что известно, да вас не положено в оное посвящать — носом еще не вышли.

— Не было, не было никакого «решения», — размаскировал Агапа Павловича Бурчалкин.

— Откуда вам это известно? Что вы можете вообще знать?! — въедливо и гневно поинтересовался Сипун. — Повременим! Жизнь покажет, — он хотел снова сделаться затаенным, но так обозлился, что не мог сосредоточиться в нужной позе.

— Предлагаю тост за работников напряженного умственного труда! — поспешил смягчить обстановку Егор Петрович.

— Ура! — закричал вздремнувший было Остожьев. — Пусть будет он таким же великим и грандиозным!

После пятого тоста обстановка в салоне разрядилась. И только у Агапа Павловича все еще лежал на сердце камень. Выпив со всеми вместе за освоение крымских степей, он поманил пальцем восторженного Остожьева и утащил его на кормовую палубу. Там было темно и тепло.

— Крым — это великая здравница, — начал Сипун любовно.

— И не говорите. Настоящая кузница здоровья, — похвастался ничего не подозревавший Остожьев.

— Великая кузница, — уточнил Агап Павлович. — Грандиозная! А вы видели моего «Ивана Федорова»?

Тут Остожьев засомневался, и пыл его сошел на нет.

— Кавказ еще грандиознее, — сказал он с надеждой, — и к тому же богаче…

— Кавказ Кавказом, но и у вас я в неоплатном долгу, — обескровил надежду Агап Павлович. — Но пришло время… В славном городе Янтарные Пески мы установим памятник Отдыхающему труженику!

— Да куда нам! Не заслужили еще, — сделал робкую попытку Остожьев.

— Это наши-то люди не заслужили?! Эх, товарищ Остожьев, да памятник при жизни — лучший стимул для жизни.

Последовало неловкое молчание.

«Что-то я не то сказал», — подумал Сипун и для крепости добавил:

— А с Потаниным будет разговор особый!

Остожьев окончательно пал духом. За кормой чавкала вода. Где-то в темноте страстно пыхтели разомлевшие от обилия комаров лягушки.

Ниже по Безрыбице, там, где вдоль берега вытянулись Большие Крохоборы, вечер выдался еще благодатнее и теплее.

В палисадниках закипала белая сирень. Майские жуки копошились в яблоневых деревьях и прислушивались к пению самовара во дворе сектанта Петра Растопырина. В небе чудился вечерний звон.

В такие вечера бешено зреют огурцы и мысли о времени и о себе. О себе Растопырин не думал. Мысли не ценились, а огурцы можно было всегда продать. Ими он, собственно, и занимался.

Порыхлив гряды цапкой и добавив туда коровяку, Петруня пошел на Безрыбицу за водою.

По реке ползал белесый туман. Бабы полоскали на мостках белье и судачили на свадебные темы: на село вернулся старшина сверхсрочник Паша Уссурийский, и вопрос стоял довольно остро, свежо.

Заметив баб, Петруня захотел подкрасться сзади и крикнуть «ха!» или пошутить как-нибудь еще более пугательно. Он проворно скинул сапоги, неслышно подобрался к мосткам и только было набрал в грудь побольше воздуха, как услышал слово «мерин» в полной связи со своей, то есть растопыринской фамилией…

Слух о том, что Петрунины дети небывало схожи с Герасимом блаженным, давно гулял возле деревенских колодцев и разносился по селу с великим удовольствием, но обидную кличку «мерин» Петр услышал впервые, и она его прямо-таки ударила.

Петр отпрянул, словно наступил на грабли, и, как был босиком, побежал от мостков домой.

— Алевтина! — закричал он уже в сенях. — Алевтина, это не по-граждански!

На призыв его никто не откликнулся. В горнице горел полный свет. Мирно тикали часы с римским циферблатом, а под ними, скомкав половик, беспризорно боролись близнецы Ванятка и Потап. Обычно Петр держал сторону Потапа. Но сейчас ему было не до этого. Снявши со стены зеркало, он разнял вспотевших двойняшек и начал сличать свое хмурое изображение с личностью Ванятки и Потапки.