Стасик на мгновение окаменел. Под ребрами у него что-то поднялось, а в горле стало жарко и сухо.

— Стоп! — сказал он сиплым голосом. — Отбой! Поздравления отменяются.

Гости попритихли. Герасим Федотович подавал Стасику отчаянные знаки, но тот на это никак не реагировал.

— Это почему отменяются? — с мстительным вызовом проговорила Карина.

— Потому что этот «полярник», — Стасик почти уперся пальцем в Герасима Федотовича, — дрейфует в секте! Он поп! Его дело венчать, а не венчаться.

Бывший полярник ухватился за невесту, будто ее угоняли на чужбину.

Наступила церковная тишина.

— А-а-а! — нарушил тягостное молчание Кытин.

— Главное, самоанализ.

Слова Кытина были приняты с облегчением. Никто толком не знал, модна ли в Европе религия. Молодой талант внес ясность.

— А приход у вас большой? — как ни в чем не бывало осведомился практичный Белявский.

— Ой, какая прелесть! — заверещала Драгунская. — Служитель культа читает Герштинга?!

— Между прочим, я крещеный, — пьяно признался Золотарь.

— Не слушайте его! — перебил Герасим Федотович. — Не верьте ему, Кариночка. Он аферист, а я… я порвал с религией…

— Значит, вас по телевизору покажут, — убежденно сказала Анюта. — В Белужинске три дня показывали.

— Да что там покажут! Квартиру дадут, — предположила Драгунская. — Получше, чем в Доме композиторов.

Стасик потерялся. Он хватил полной грудью воздух, намереваясь выложить насчет Ванятки и Потапа, но вместо этого махнул рукой и, сказав вроде Кытина: «А-а-а!» — устремился на выход.

— Во-во, — забубнил ему вдогонку Кытин. — Главное постичь себя. Это надежно, выгодно и бескорыстно…

«С добрым утром!» — поздравил Стасика женский голос. Потом послышались обрывки музыки и задушевный нутряной смешок.

Стасик натянул одеяло на голову (после вчерашней вечеринки он заночевал у брата), но спать уже больше не хотелось. Он поворочался с боку на бок и приподнялся на локтях.

…«Все опешили! Все думали, он не умеет ездить на велосипеде, а он… Он оказался доктором наук, филуменистом, да еще мастером по современному пятиборью!» — празднично доложило радио.

Дикторша выдержала паузу и уже обыденным голосом добавила:

— Вы слушали воскресный рассказ Юрия Нешуйского «Вот так не умеет!».

Стасик потянулся всем телом и выдернул штепсель. Репродуктор затих.

Фыркая и обмахиваясь на ходу полотенцем, из ванной показался Роман.

— Вставай, жених, — сказал он, — свадьбу проспишь.

— Иди к лешему! У меня к ней чувство. Понимаешь? Большое и теплое, как Гольфстрим.

— Ладно, не буду, — сказал Роман. — Но в компанию ты меня завел отменную. Один сторож при собственной машине чего стоит! Не человек, а недостающее звено Дарвина…

— Да, похоже, он сбежал из сухумского питомника, — согласился брат. — Отломил по дороге хвост, обменял его на пиджак и — с добрым утром, товарищи! Нет, это не гомо сапиенс, и уж тем более не Ньютон. Эволюция его не коснулась и не коснется.

— Не скажи. На его голову тоже падают яблоки, но он их тут же съедает или продает. Хватательный инстинкт, братец. Вчера вечером я видел это собственными глазами. Честно говоря, ты меня просто насмешил.

— Ничего, я люблю смеяться последним! — Стасик покраснел, что случалось с ним только по большим праздникам. — Наш Герасим ни с чем пойдет в монастырь. Да, да, «Голубой козел», считай, у меня в кармане… А это, Роман Ильич, худо-бедно, двадцать тысяч!..

— Какие двадцать тысяч?! Не надо так напиваться, братец!

— Обыкновенные: десять за ножки, десять за рожки, итого — двадцать прописью…

— Так вот отчего ты «села обходил с медведем»? Но зачем тогда отделять себя от «Лесипедика»? Какая разница?..

— Огромная. Да, да, пижон всегда хочет быть красивым. И тут Агап Павлович мне прямой помощник. То — «нельзя», этому — «сейчас не время»… Так что по милости Сипуна на запрещенный плод неурожая не бывает. Он сажает и поливает искусственные плоды. Так почему же мне этим не воспользоваться? Агап Павлович сам наточил мне ножницы и подвел барашка, в смысле Козлика. Что же мне остается делать, как не стричь?!

— Жаль, не слышит тебя Агап Павлович, — сказал Бурчалкин-старший. — Он бы тебе, пожалуй, покурить оставил: от полноты чувств, от признательности. Ему только и нужно, чтобы каждый стриг своего барашка, никуда не лез, ни о чем не спрашивал. Без этого ему труба.

— Труба? Это Агапу Павловичу-то? Как говорится: «Не сорите оптимизмом, его должно хватить вам на всю жизнь».

— На мой век хватит, — заверил Роман.

— Буду рад у тебя одолжить, — буркнул Стасик и, сказав: «Охо-хо!» — удалился в ванную.

В передней раздался звонок. Роман открыл двери. На пороге стоял Виктор Кытин.

— Здравствуй, старик, — сказал он, задыхаясь не то от бега, не то от волнения. — Ф-фу, еле нашел твой адрес в справочной: сам понимаешь, воскресенье…

— А что стряслось? Да ты проходи.

Кытин как-то бочком протиснулся в комнату.

— Ты, старичок, должен меня великодушно извинить, — доложил он, переступая ногами и побито сутулясь.

— А за что, собственно?

— За вчерашнее.

— Ну, вот еще глупости.

— Глупости. Именно глупости, — засокрушался Кытин. — Вы же понимаете, вчерашний «я» был вовсе не «я».

Он отгородился от вчерашнего «я» ладонями и ладонями же его отпихнул:

— Ничего общего!

— Бывает, бывает, — утешил Роман.

— Нет-нет! Со мной этого не бывает, — воскликнул Кытин. — Я стараюсь. Надеюсь, тебя лично я не оскорбил?

— Нисколько.

— Это замечательно! — воспрянул Кытин. — Значит, я могу надеяться, что мое вчерашнее «я», — Виктор опять отгородился, — не дойдет до Кирилла Ивановича?

— Вот еще! С какой стати? — смутился Роман, хотя смущаться надо было Кытину.

— Ну, спасибо! Огромное спасибо! А то жена… — Кытин побежал к окну, отвесил на улицу поклон и сделал пальчиками рожки, — жена очень волнуется, — пояснил он. — Она внизу и тоже тебя благодарит…

— Да не за что.

— Нет-нет не говори! Ведь все, что у меня есть — это жена, Омар Хайям…

— И любимая работа?

— Ну конечно! А тут еще такой удар… такое открытие… Я искал по справочнику писателей телефон Золотаря, а его там и в помине нет. Представляешь? Он, оказывается, и не член союза!

— Ну и что?!

— Ох, Роман, если бы ты знал! Этот Белявский… Ну да ладно, я с ним сам… Бегу! Мне еще надо извиниться перед Драгунской и Лесипедовым, черт бы его на столб занес! А тебе спасибо.

Кытин сердечно пожал Роману руку, пообещал, если нужно, лечь за него на рельсы, и уже облегченно сбежал на улицу.

Роман посмотрел на часы и распахнул окно. В комнату ворвался городской шум. Внизу возле универсального магазина сновали ранние покупатели. Улица жила деловой жизнью. На противоположной от окна стороне показалась чета Кытиных. Жена шла с сердито задранной головой и шагала крупно, размашисто, а морально побитый Кытин мелко семенил сзади. Казалось, они идут по рельсам: она шагала через шпалу, а он — ступал на каждую. Кытин объяснительно прикладывал руку к сердцу и забегал то с одной стороны, то с другой, успевая при этом оглядываться на ножки девушек.

«Рожки да ножки: комплекс второго „я“, — подумал Роман. — А разговора с Кириллом Иванычем о Сипуне завтра все-таки не избежать…»

Всякий раз, собираясь к Сипуну на преферанс, Кирилл Иванович тщательно завязывал галстук и напевал «Мой час настал», но напевал уже не так, как в редакции, а с грустью настоящего Каварадосси.

Кирилл Иванович был величав, но боязлив. Ему все время мнились служебные неприятности, и, любя всем сердцем почитание, он понужден был ходить в гости к влиятельному хаму, претерпевать унижения в свой единственный выходной день. Надо ли объяснять, каково ему было!