В кабинет вошла секретарша Милочка и, стараясь не цокать каблучками, осторожно, словно подкрадывалась к стрекозе, направилась к столу Кирилла Ивановича.

— Любимое всеми… э…

— Людьми доброй воли, — поспешил на подмогу обнаглевший Кытин.

— Вот именно, доброй воли… У каждого могут быть сомнения, но если кто-то пытается нас дерзко дезориентировать…

Милочка склонилась к Кириллу Ивановичу, и сидевший ближе всех Голодубов услыхал, вернее разобрал только слова: «медаль» и «улица Веснина».

Кирилл Иванович оцепенел. Но только на минуту. Три мысли сверкнули в его голове одновременно, как отроги одной и той же молнии: «Сысоев?!»… «Не сочтут ли и меня?»… главное — «Отмежеваться!» Впервые он решал впопыхах:

— И если кто-то пытается нас запутать, обвести вокруг пальца, так это Кытин! — выплеснул он в лицо Кытину.

— Как?! Ничего не понимаю! — выпучил глаза Шашков.

— Вы оговорились, — снисходительно сказал Кытин. — Бурчалкин, вы имели в виду, а не Кытин.

— Нет, я не оговорился… Вьюга, мороз…

— Как, опять мороз?! — вскрикнул Шашков. — Не понимаю!

— Да, мороз, — сказал Кирилл Иванович. — Вьюга… огонь, — продолжал он с убыстрением. — И человека, прошедшего это, вы пытаетесь обвести, Кытин? Не выйдет! Плохо вы обо мне думаете. Я вас, милейший, на прочность проверял. Мне давно хотелось узнать, откуда у вас Омар Хайям и комплекс неполноценности… Для чего это? Чтобы ввести нас в заблуждение или у вас другие далеко идущие цели? Прибежал, понимаете, и докладывает: «А у нас „гладиатор“ есть!» Что-то я у нас никого босиком не видел. А вы, Кытин, мало что ходите на «коньках», опаздывая при этом на работу, да еще свои рассказы жалобщикам суете. Что у них, своих горестей мало?

Кытин как открыл рот наперекосяк, так и застыл в этой позиции, пока во рту окончательно не пересохло, а Кирилл Иванович изловчился и швырнул кытинскую рукопись вдоль стола, сопроводив движение такими словами:

— Боритесь с «молью» у себя дома, Кытин. Не выдержали вы испытания жизнью… Что у нас следующим вопросом, товарищи?

— Да, что у нас, товарищи, на второе? — спохватился, будто спросонок, преданный Голодубов.

— Заявление Кытина в отношении Белявского, — сказал Астахов, прикрывая глаза ладонью.

— Я не вижу тут ничего смешного! — пробасил Кирилл Иванович, покрывая строгостью голоса свое смущение. — Где Белявский? Почему я его не вижу?

— Он… он все может, — выдавил из себя прибитый Кытин. — Он скрылся. Говорят, его укусила собака…

Напряженную тишину разрядил ниагарский хохот Шашкова. Редколлегия поддержала. Слово «собака» проспрягали во всех падежах.

Это был единственный случай, когда Гурию Михайловичу не поверили. А зря…

Это было странно. Дико. Но Белявский не врал. Он действительно был укушен.

С утра пораньше он повез Золотарю давно обещанную собаку. Звали ее Шарик, но свою кличку она игнорировала.

Пес был огромен, ушаст и, судя по прозеленелой медали, умен. Тем не менее он обошелся Гурию Михайловичу даром, за одно обещание: передать в хорошие руки. На этом прежний владелец особенно настаивал, но отдал пса с нескрываемой радостью и прибавил от себя на дорогу батон колбасы.

На прощание Шарик обнажил в зевоте моржовые клыки, щелкнул ими, как затвором, и без уговоров полез в машину.

По дороге к Золотарю Шарик мрачно жевал колбасу, вытирал морду о заднее сиденье и дышал на Белявского чесночным духом. Управлять машиной становилось с каждым метром все труднее.

Уповая на капитана Кандыбу, Гурий Михайлович въехал под «кирпич», вывешенный прямо у самого подъезда, и затормозил:

— Ну, Шарик, вылезай! Пойдем прописываться, — развязно сказал он, подбадривая самого себя.

Шарик оглядел незнакомый двор, поднял замшевый нос на «кирпич» и, приняв его сдуру за луну, оглушительно завыл.

— Вот, скотина! — выругался Белявский. — Ну чего пасть разинул? Ведь не к скорняку веду.

Он схватился за поводок и дернул. Пес уперся. Белявский поднатужился и потащил Шарика по асфальту, как санки.

«Ну и кобель! — подумал он, обливаясь потом. — Жрать горазд, наверно…»

На верхней площадке пес ощетинился и обещающе зарычал.

— Шарик! — крикнул Белявский, пританцовывая с ноги на ногу. — Фу! Для тебя же, дурака, стараюсь. Там… там колбаса, я тебе обещаю, — добавил он, тыча пальцем в дверь.

Пес не верил. Тогда Гурий Михайлович привязал его к перилам, а сам позвонил.

Дверь открыл Золотарь. Он был в пижаме и с зубной щеткой в руках.

— Ну, Иван Сысоевич, считай себя Мольером! — обрадовал Гурий Михайлович. — Привел я тебе собачку. А как же! Чистый домбер-баскервиль. Медалист, умник, отличник дрессировки… А как же! Прямо с границы, оттуда, «где тучи ходят хмуро».

— Анюта! — взбудоражился Золотарь. — Ты слышишь, Анюта!

— Тс-с, пусть будет сюрприз, — сказал Белявский. Изнемогая от усилий, он подтащил упиравшегося Шарика к дверям и на последнем дыхании пинком перевалил его за порог.

Пес проскочил, но, извернувшись, цапнул Гурия Михайловича за ногу. Белявский ахнул, добавил ушастому пинка дверью и лег на нее грудью.

Из квартиры донесся глухой грохот, злобный лай и крики: «Помогите!»

Белявский с ужасом уставился на драную штанину и на одной ноге поскакал вниз.

— Дворник! — крикнул он уже из машины. — Зайди к жильцу из пятнадцатой. Он просил…

— От дворника слышу! — огрызнулся дачник-огородник, погрозивши вслед машине саженцами.

Но Белявский пропустил это мимо ушей. Наезжая на красный свет и сигналя, как скорая помощь, он летел в поликлинику.

Пока доктор осматривал ногу, перепуганный видом крови Белявский обещал ему квартиру, путевки и устройство родственников в ученики к профессору Нейгаузу.

Так он надеялся заручиться надежным лечением.

Доктор слушал и мрачнел.

— А пес-то здоров? — спросил он озабоченно.

— Еще бы! Еле ноги унес, — заверил Белявский.

— Вы меня не поняли. Я хочу знать, что за собака?

— А черт ее знает! Чуть меньше теленка и, что характерно, с медалью…

— С медалью? — переспросил ординатор и посмотрел как-то особенно Белявскому в зрачки. — Это точно? — И обращаясь уже к доктору пониженным голосом, сказал: — Мирон Лукьянович, опять собака и медаль… Может, то же, что и на улице Веснина?..

— Не исключено, — промычал Мирон Лукьянович. — Для начала сорок уколов.

Белявский посинел. По его телу забегали гусиные мурашки.

— Доктор, голубчик, хотите на бразильцев? — запаниковал он. — Или, может, квартиру, а? Окно на юг, в историческом центре…

— Вот видите? — ординатор отложил шприц и заговорил на тарабарском языке, из которого Белявский понял только «Сипун» и «улица Веснина».

— Не надо! Вы не вправе так ставить вопрос! — истошно заголосил Белявский. — Я автор книг!.. У меня Антон Пахомович… Капитан Кандыба…

— В палату, — тихо скомандовал доктор.

Дюжие санитары с материнской строгостью усадили Белявского в откидное кресло и повезли по кафельным коридорам. Кресло было на резиновых шинах, и несвязные бормотания насчет «связей в ГАИ» воспринимались санитарами как логический бред.

В квартире Золотаря события развивались еще кошмарнее. Двери там были обиты лишь с внешней стороны, и пинок получился на славу. Взбеленившись, пес загнал хозяев в ванную и теперь изгалялся в комнатах, вымещая зло на чем попало.

Иван Сысоевич приложил ухо к дверям и затравленно молчал. Анюта всхлипывала на краешке ванной. Из гостиной доносились плотничий шум, хруст керамики и сухой треск раздираемого полотна. Месть была страшной.

— Ты сам… сам во всем виноват, — корила сквозь слезы Анюта. — Жила бы себе у мамы в Белужинске. А то трубка, чертовы штаны… Ты… ты сгубил мою молодость!