— Как в шелку! Как в шелку! — подхватывал Кытин.

Агапу Павловичу это понравилось.

«Бойкий юноша, — подумал он. — Далеко пойдет».

Заметив к себе такое расположение, Кытин изловчился ввернул следующие слова:

— К чувству общественного негодования, Агап Павлович, у меня примешивается и личная боль!.. Меня, видите ли, не печатают.

«Я не ошибся, — подумал Сипун. — Ничего святого!»

— И придирки подозрительны, — низким голосом продолжал Кытин. — «Вы, — говорят, — как акын: описываете все подряд, без разбору». Но «как акын» — это же реалистично!

Кытин поднял вспученный рукописями портфель и подержал его на весу.

— Восемь раз свой сборник предлагал. И всякий раз — «не то». А что же «то»? Я ведь не символист! Все, что у меня есть, это… э… Лев Толстой, любимая работа и тяга к родниковому, солнечному.

— Хорошо, хорошо, — сказал Сипун. — Оставьте сборник.

В кабинет заглянул измазанный глиной человек:

— Вам, Агап Павлович, письмо. Возьмите, пожалуйста. И еще мне хотелось спросить, могу я быть сегодня свободен?

— Да, можете. Проводите заодно молодого человека.

За железные ворота Кытин выскочил, как в угаре, и полквартала пробежал пешком. Только тут он сообразил, что приехал на машине, хлопнул себя по бедрам и степенным шагом вернулся назад.

— На Селянку! — сказал он шоферу, стараясь, чтобы голос его звучал по-яремовски.

По дороге домой он все более проникался важностью и перед самой Селянкой неожиданно для самого себя загундосил: «Мой час настал…»

Дома он отверг гороховый суп, надменно обозвал жену кухаркой и получил пощечину, но не остыл, а еще больше напыжился и, бормоча: «История нас рассудит», — удалился злыми шажками на кухню. Там он постелил на стол газетку и погрузился в работу.

Щека горела, как в огне, и тонизировала его в работе. «Нет! — писал он самозабвенно, тесня грудью стол. — Неспроста окрестил их Сипун „молью“».

Кытин подумал и заменил «Сипун» на «народ». Потом вздохнул и поставил: «люди доброй воли».

Выпроводив Кытина, Агап Павлович почувствовал себя устало и скверно. Ни удовольствия, ни успокоения этот «визит вежливости» ему не принес и, хуже того, оставил неприятный осадок. Агап Павлович достал из шкафчика «крохоборский женьшень» и решил испытать на себе народное средство. Он налил в рюмочку двадцать капель, подозрительно принюхался и подозрительно же лекарство проглотил. После этого он распечатал письмо и погрузился в чтение:

«Дорогой ты наш земляк, Агап Павлович! Нет возможности скрыть своего волнения, которое не оставляет меня вот уже больше двух недель. Очень я одушевлен вашим „Иваном Федоровым“, от которого беру силу для работы и утешение в беде…»

Агапу Павловичу как-то сразу полегчало, будто пришло второе дыхание.

«…Глядя на ваш памятник, мне иной раз хочется маненько полетать, а другой раз будто в горле что встрянет, вроде рыбного позвонка, так что слеза прошибает…»

У Агапа Павловича запершило в горле и у самого навернулась слеза.

«…А теперь о главном. Помогите мне стать пихмеем. Пихмей это такой особенный карлик, которому от государства положено одеждой и деньгами. Росту во мне без сапог 156 сантиме…»

Дальше Агап Павлович и читать не стал, а проклюнувшаяся слеза высохла сама собой.

«Ничего святого! — думал он раздраженно. — И приятное-то тебе делают гадко, не по-людски. Все попрошайки. Все „пихмеи“! И этот сгорбленный Кытин, и Тимур, и Кирилл. У всех проглядывает в глазах не почтительность, а нахальная нищенская печаль. Как с такими не потерять веру, спрашивается? А прогнать, вычеркнуть к чертовой бабушке — нельзя: надо биться с недругами, надо держаться косяком».

Агап Павлович влился всей спиной в кресло и развесил руки на подлокотниках, жмурясь на свет медленно и безучастно, как цирковой лев на обруч: и давит зевота, и тошно прыгать, да надо, надо показать пломбированные зубы — дескать, я зверь вольного пошиба, хотя на воле тебе давно не жизнь и ты боишься ее больше пистолета, заряженного не то перцем, не то пиретрумом. Что же, извольте, он сиганет в дырку и зарычит для испужения публики, но зато потом дадут кусок мяса, и будет теплый вольер, где так уютно пахнет осликами и бывшей дикой собакой динго, обученной считать до четырех.

Агапа Павловича бросило неожиданно в жар: это начал действовать «женьшень», и действие его, надо сказать, было странным. Мягкая дремота запеленала Агапа Павловича, он потеплел, и голова его скатилась на грудь.

— Добрый вечер!.. Не ждали? — пролаял пес, вытирая лапы о ковер, и, принося извинения, добавил: — С этим свинским паровым отоплением вся оригинальность визита теряется — лезешь в двери, как почтальон.

— Х-хи, расскажи, как ты в бойлерную трубу по невежеству влетел, — сказала лиса.

Она стояла у зеркала и водила кончиком хвоста себя по носу: вы, мол, не волнуйтесь, Агап Павлович, я пудрюсь, так что все правильно. И невинным голосом, на правах близкой приятельницы, полюбопытствовала:

— Ну, как прошлый раз домой добрались? Благополучно?

Первым и справедливым поползновением Агапа Павловича было немедля набрать по телефону «02» и запереть окна-двери, с тем чтобы по прибытию милиции обыскать подлую компанию и выяснить их действительную личность. Однако такой план требовал дымовой завесы, чтобы не вспугнуть врага, а потом уже расторопности и наскока. И потому, прикинувшись радушным, хозяин сказал:

— Благополучно, друзья мои, только несколько продуло меня дорогой…

— Зато сегодня ночка — только кур воровать! — поспешила замести прошлое лиса.

— Ни ветерка!! — подхватил пес. — Так и хочется работать и жить! — и выставил на стол бутылку с прозрачной жидкостью.

— Что это?! — округлил глаза не ожидавший такой прыти Агап Павлович.

«Лагримас де кристо», — тявкнул пес, видимо, по-испански.

Агапа Павловича это, разумеется, не удовлетворило.

— Старый добрый «опорто» типа «Агдам», — замазала нависавший вопрос лиса. — Увольте беспокойство. Оно ни к чему. Уж на что я, слабая женщина, и то чувствую эдакий прилив сил, творческое, можно сказать, горение, — она изобразила хвостом пламенное горение. — Не перекинуться ли по такому случаю в картишки?

Как и в прошлый раз Агап Павлович заподозрил нутром неладное и в игривом «картишки» ощутил скрытый подвох, но вида не подал, а наоборот — пошел зверью навстречу:

— Отчего же? Каждый имеет право на отдых… А во что вы обычно играете?

— В подкидного «Иванушку», — оскорбительно ухмыльнулась рыжая.

— Да и в «козелка» перекинуться не против, — сказал пес, усаживаясь по-домашнему и снимая с шеи, как галстук, медаль «За спасение утопающих».

— Это я ныряльщиков из реки Леты таскал, — смутился он, припекаемый жгучим, чересчур пристальным взглядом хозяина. — Не дал людям кануть: прямо со дна за волосы доставал, аж упарился! Зато сам теперь вроде бессмертный, — и погладил медальку лапой.

— Брось заливать, ты и плавать-то не горазд, — осрамила бессмертного лиса. — Он, Агап Павлович, — полюбуйтесь на пасть! — горлом взял.

Пес, должно быть, покраснел (за шерстью не разберешь), но еще больше смутился Агап Павлович.

— При чем тут горло?! — сказал он негромко, но заносчиво. — Я ангиной третий сезон болею… И вообще, что за манеры! Вот уж действительно «посади лису за стол…»

— Простим женщину, — заспешил установить мир пес. — Они в тонкость наших делов войти не могут, потому что и постирушки, и сковородки на них, и награды за то — никакой. Вот они за разговором душу и отводят!

Чепуховость песьих слов была очевидна, но обыденная житейская формулировка все же утешила Агапа Павловича, и он сказал псу, как мужчина мужчине:

— Дуня в тележке, хе!

— Вот именно! — подхватил, словно кость, пес. — Я-то отлично понимаю, что в «Иванушку» вам не позволяет положение, но в «козла» с шаманкой — это же разлюбезное дело!.. Пригласим четвертым «Голубого козлика» и примилехонь-ко проведем время. Он ведь и так, кажется, ваш партнер в «игре»?