Получив внезапное приглашение от Карины, Герасим Федотович истолковал эту приятность по-своему и, разнежившись, поехал в гости с большим, как сноп, букетом цветов. Намерения у него были самые решительные и, не полагаясь на декоративную часть, он захватил еще и плетеную корзинку с праздничным набором: вино, консервы, фрукты.

В дороге он продумал, как начнет: «Я человек серьезный», — и закончит: «У ваших ног прошу руки».

Отпустив такси, Герасим машинально перекрестился и поднялся на второй этаж. Его сердце трепыхалось так, будто он одолел девятый. Он дал себе успокоиться, распушил букет и нажал кнопку звонка.

В прихожей послышался цокот каблуков и возглас: «Это он!»

Дверь отворила Карина. По лицу любимой было видно, что возглас предназначался не Герасиму Федотовичу. Тем не менее она подставила щечку и велела отнести корзину на кухню. К огорчению Герасима Федотовича, из комнаты уже доносились приглушенные голоса.

— Собралась чудесная компания, — порадовала Карина. — Ты вовремя. У нас такой интересный разговор!..

Разговор был настолько интересным, что Карина не стала отвлекать гостей. Она тихонько провела Герасима Федотовича в угол комнаты и посадила возле пианино.

Герасим отвык от домашних компаний и чувствовал себя неуютно, тем более что гости, сгрудившиеся под сенью тусклого торшера, говорили чудно и конспиративно.

— Я понимаю Хемингуэя! — вздохнула гладкая крупнотелая гостья, с трудом кутаясь в коротковатый мохеровый плед. — Это праздник, который всегда со мной… даже когда я стираю.

— М-да, Хемингуэй — это вещь, — согласился борцовского вида мужчина с приплюснутыми ушами. Шея у него практически отсутствовала, и он был настолько квадратен, что глаза невольно искали на нем черную рюмочку и надпись: «Не кантовать!» — И я его понимаю. Да и меня бы он тоже понял. Такой уж он человек.

— Извините, но я вся во власти Кафки, — интимно доложила женщина в кожаном сарафане и, с опаской поглядывая на чулок, обвила ножку стула.

— Кафка — это превосходно! — сказал квадратный, косясь на блюдо с бужениной.

— Да, он близок формалистам, — молвил бородатый гость в сильно мятых брезентовых штанах, — но мне лично гораздо ближе экзисиз… э… эксисенц… о черт, натощак не выговоришь!.. экзюстанц… Словом, вы сами понимаете, о чем я.

— Экзюсти — летчик и выпить не дурак! — самодовольно выпалил квадратный. — Это я и без завтрака вам скажу.

— Экзюпери! — предложил квадратному позавтракать сарафан.

— А я о чем?! — вспыхнул сплюснутыми ушами квадратный. — «Принц и нищий» — моя настольная книга! — и обидчиво пфыкнул.

— Экзистенциализм… вот! — прорвало, как нарыв, брезентового. Он приосанился и горделиво посмотрел на Герасима Федотовича. Тот натянуто улыбнулся. Имена иностранных летчиков наводили на него тоску, и он проникся боязливым уважением к собеседникам, из которых никто не был ему знаком.

— А знаете, как я читаю Киплинга? — спертым голосом оповестил сарафан.

— Киплинг — это вещь! — солидно вставил квадратный.

— Я включаю красный свет… — продолжал сарафан, делая шкиперскую затяжку сигаретой, — …и ставлю пластинку Баха…

— Себастьяныч — тоже вещь! — вскрикнул человек без шеи. — Я вчера был на концерте и чуть не заплакал. Верите ли, ну просто душило!..

Квадратный схватился за грудь, изобразив, как именно его душило.

Герасим Федотович не выдержал и закашлялся.

— Вы не согласны? — с укором сказала женщина в пледе. Брезентовый заложил в зубы трубку и уставился на Герасима Федотовича в упор.

— Да нет, я ничего… — стушевался Герасим Федотович.

— Нет уж, позвольте! — заобижался плед. — Бах — это вещь или не вещь?

— Вещь, — согласился на всякий случай Герасим Федотович.

Плед успокоился.

— Ну, а кто ваш любимый писатель? — не унимался брезентовый.

Герасиму стало не по себе. Из книг ему помнились лишь «Проказы горничной» — сочинение графа Герштинга. Сочинение зачитали в духовной семинарии до дыр, отчего граф на портрете выглядел одноглазым.

— Ну кто именно? Скажите! — настаивал нещадно дымивший сарафан.

— М-м… Герштинг, — промямлил Герасим Федотович, не зная, прилично ли в этом сознаваться.

Гости притихли. Брезентовый покраснел, а сарафан совершенно исчез в дыму.

— Гершвип — это вещь! — спас положение квадратный.

— Конечно, его сочная патология чем-то роднит его с ранним Набоковым, — подхватил вожжи сарафан. — Он знает женщину.

— О, этот праздник тоже всегда со мной, — загорелся Гершвином плед. — Молодой, ранний… и такое понимание вопроса!..

«Вот те раз! „Молодой“? — озадачился Герасим Федотович, вспоминая бывалую морду графа с обвислыми моржевыми щеками. — Ему теперь за сто. Определенно!..»

Провинциальный, закоснелый Герасим не знал, что пижон хочет быть красивым…

Когда Карина вернулась из кухни, разговор перекинулся на художников-символистов. Гости горячились и время от времени донимали хозяйку: ну где? Где же он?

— С минуты на минуту, — успокаивала Карина.

— Я прямо уж и не надеюсь! — восклицал на это плед, колыхая большой и взволнованной грудью.

Около девяти смотреть на готовый стол было уже невмоготу.

«Какой там к черту Экзюпери, когда одних салатов пять штук на выбор!» — мучился человек-контейнер. Накурившийся до тошноты сарафан не спускал глаз с живительной «Тетры».

Разговор совсем было сошел на нет, когда в передней заверещал звонок.

— Он! Он! Наверняка он! — закричал голодный контейнер.

Сарафан поправил прическу. Брезентовый выронил трубку и загадил пеплом брюки. Полыхая телесным жаром, темпераментный плед побежал за Кариной в переднюю.

Через минуту в комнату был введен молодой человек с осетинской талией и уверенными снайперскими глазами.

— Знакомьтесь, Станислав Бурчалкин, — представила Карина.

Гости окружили молодого человека и поочередно стали называть себя.

— Инга Драгунская, — томно представился сарафан.

Человек-контейнер долго и уважительно баюкал протянутую ему руку и четырежды повторил:

— Лесипедов. Не слыхали? Нижний акробат Лесипедов… На мне раньше целая труппа держалась. И в результате повышенное давление, гипертония. Так что мы теперь с верхним партнером на эстраде конферируем. Ему тоже, знаете, не повезло: с перша упал… и на эстраду.

Последним протиснулся брезентовый и назвал себя драматургом Иваном Золотарем. На удивление Герасима Федотовича, именитый гость подошел к нему сам и улыбнулся, как бы готовя для него нечто сюрпризное и праздничное.

— Не узнаете? — спросил он. — Хотя мы виделись в довольно бурной обстановке. Но мы еще с вами поговорим…

Звонкое, как гривенник, «к столу!» помешало дальнейшим объяснениям. Гости задвигали стульями. Герасим Федотович сделал попытку подсесть к Карине; но был вежливо оттеснен на другой конец стола. Взявши на себя роль тамады, конферансье-акробат ловко наполнил рюмки и проникновенно сказал:

— Первый тост — да не обидится хозяйка дома — за символизм! — квадратный сделал эстрадный реверанс в сторону Бурчалкина. — За символизм и его отважного носителя, нашего дорогого Станислава Бурчалкина.

Гости зааплодировали.

Герасим Федотович обозлился и засопел. Он был не против символизма, но ему не нравилось, что носитель этого течения присоседился к его любимой и оказывает ей повышенные знаки внимания.

К счастью, после второй рюмки разговоры о символизме как-то сразу отошли на задний план. Разомлевшая поклонница Хемингуэя сбросила плед и, пожирая Стасика глазами, рассказала банный анекдот. Суматошная Инга потребовала песен и танцев.

Гости переместились к пианино. Лесипедов повесил пиджак на стул и заиграл «Я встретил вас, и все былое». Компания подхватила мощно и разбродисто.

Герасим Федотович не пел с детства и оказался в неловком положении. Он затравленно молчал и через силу улыбался. Но улыбка получалась фальшивой, оскорбительной для поющих, и ему подавали сердитые знаки, приглашая немедленно присоединиться.