Только тут он вспомнил, что обещал вернуть сегодня картину, но подумал об этом вскользь и безрезультатно.

Куда крепче помнил уговор Герасим Федотович. Без четверти десять он прибыл к Белявскому на Калужскую и до двенадцати безуспешно утоплял кнопку звонка. Герасим Федотович ждал до вечера, обтесал башмаками всю лестницу, но явился к Бурчалкину в гостиницу ни с чем.

— Как, вы с пустыми руками? — встретил его Стасик. — Ну, знаете ли, Герасим, я вам не Муму! Где картина?

Герасим пояснил. Соперники сели в такси и вместе поехали на Калужскую.

Гурий Михаилович все еще не появлялся. У дверей царапал дерматин и громыхал кулаком беспардонно обманутый Кытин: на страницах вечерней газеты он дважды — с одного раза не поверилось — собственными глазами прочел, что всесильный Антон Пахомович еще позавчера прибыл во главе делегации строителей на Кубу.

Трудящиеся Гаваны тепло встретили Антона Пахомовича.

Гурий Михайлович дома не ночевал и безуспешные розыски привели Стасика в редакцию «Художественных промыслов».

Бегать по отделам ему не пришлось. На лестничной клетке между вторым и третьим этажами нервно прохаживался литиз-дольщик Кытин. В его глазах мерцала грубая решимость. Пиджак Кытина оттопыривался, будто он держал за пазухой котенка. Но судя по обстановке, там было нечто более твердое и неодушевленное.

«Пресс-папье, — подумал Стасик. — А Гурий Михайлович, видать, не появлялся».

— Не приходил? — спросил он на всякий случай.

Кытин заложил руки за спину и покачал головой.

— Придется снова на Калужскую, — сказал Стасик.

— Бесполезно, он отключил звонок и не открывает, — буркнул Кытин. — Ждите лучше тут. Сегодня выплатной день.

Стасик облокотился на перила и закурил.

Мимо проносились воодушевленные получкой сотрудники. Вскидывая ноги в неизвестном танце, проскакал гогочущий фотокор по отделу спорта Пионов. Деньги он держал в кулаке и, пробегая, показал их зачем-то Стасику. Следом показалась мрачная деловая группа: плотный конвой кредиторов вел в бухгалтерию невозвратчика денег, а по-местному «нумизмата», Мадамского. У Мадамского скреблись на душе кошки. Он тяжело отшучивался и старался выглядеть молодцом.

Перед самым обедом, отряхивая на ходу синие галифе с выпоротым кантом, в кассу проследовал завхоз Сысоев. Зарплату он каждый раз получал последним, стараясь тем подчеркнуть, что служит бескорыстно.

В третьем часу на лестничной клетке показался Роман Бурчалкин.

— Наконец-то! — закричал Стасик, прыгая через ступеньку навстречу. — Вот кто мне найдет Белявского. Здравствуй, Роман!

— С приездом, — сказал Роман. — Ну, как успехи? Нашел свою картину, или вопрос стоит опять в той же плоскости: «Брат я тебе или не брат?»

— Помоги мне найти Белявского, и больше мне ничего от тебя не нужно. Понимаешь, картина была у меня почти в руках…

— Еще бы не понимать! Мне приходится сейчас за тебя отдуваться.

— Да ты что! С каких дел?

— Это тебя лучше спросить, — сказал Роман. — Тоже мне «гладиатор» выискался!

— Да какой, к черту, гладиатор! У меня и так забот хватает.

Стасик увел Романа на другой конец площадки, откуда до Кытина доносились одни обрывки фраз:

…«Козел»… «ласточка»… «стоит в подстаканнике он, все видя — как будто с вершины».

Разговор длился довольно долго.

— А ты не врешь? — сказал под конец Роман. — Извини, я спешу на задание. Не проводишь?

— С радостью, но боюсь упустить Белявского, — сказал Стасик.

— Тогда приходи вечером. Держи, на всякий случай, ключи.

Роман вышел на улицу, отыскал редакционную машину и поехал в мастерскую к Агапу Павловичу Сипуну.

Мастерская ваятеля располагалась в мрачноватом старинном доме, ворота которого некогда охраняли два беспробудно спящих льва. Одного из них раскололи хмельные грузчики, когда заносили в дом концертный рояль, и на освободившемся месте Агап Павлович установил исполинского пионера с трубой, отвергнутого после долгой борьбы всеми закупочными организациями. Пощаженный грузчиками одинокий лев выглядел, по сравнению с горнистом, кошкой. И теперь прохожим казалось, что лев вовсе не спит, а стыдливо прячет голову в лапах.

Ворота Роману открыл перепачканный глиной подсобник.

Глянув на удостоверение, он провел корреспондента в рабочие покои.

В центре зала на помостках высилась незаконченная мужская голова, по размерам годная разве что для оперы «Руслан и Людмила». Украшали ее вспаханные крупным ломтем брови и воинственный римский нос. Подбородок торчал трамплином и свидетельствовал о нечеловеческой воле. Перед изваянием, сложив руки на животе, стоял сам Агап Павлович в пижамных брюках и кожаных тапочках.

— Здравствуйте, — сказал Роман, приблизившись к ваятелю. — Кирилл Иванович договорился с вами на…

— Ах, да… М-да, м-да… Кажется припоминаю, — Агап Павлович сложил пальцы рюмочкой и с усилием приставил к темени. — М-да, припоминаю. Пройдемте, голубчик, в кабинет. Там нам будет удобнее.

Сипун указал на боковую дверь, но повел гостя не прямо, а вдоль стены, где висели фото: Агап Павлович в объятьях пионеров, Агап Павлович прикуривает у народного артиста, одобряет озимые (улыбка), порицает водопад Игуасу (насупленность), встречает, наставляет, ловит хариуса.

В центре фотообозрения, в рамочке под стеклом, помещалось пожухлое свидетельство рабфака. Возле него Агап Павлович остановился, подышал на стекло, протер платочком и сказал:

— Мы диалектику учили не по Гегелю… М-да, не по Гегелю, — повторил он уже в кабинете. — Ну, так в чем у газеты нужда?

— Кирилл Иванович просил взять у вас интервью относительно «гладиаторщины» и символистического искусства.

— В таких случаях надо добавлять «так называемого» или говорить: «Искусства в кавычках», — поправил ваятель.

Он усадил Романа в свое рабочее кресло, а сам расположился напротив, рядом с мраморным бюстом министра художественных промыслов.

— Записывайте, — сказал он, роясь пальцем в волосах и тем самым сосредоточиваясь. — Растет ли на болоте злак? Нет, никогда! А что же растет? Дурман! Но вспаханное трезубцем Потанина болото…

Тут он вынырнул лицом из пригоршни и приподнялся, изображая ладонью работу плуга.

— Да вы, я вижу, совсем не записываете? — не столько обиделся, сколько удивился он.

— Видите ли, если помните, я еще в Арбузове сказал, что трезубец, как символ трех морей, мне нравится.

— А разве это имеет значение? — нахмурился Сипун. — Мне, например, нравится бой быков. Ну и что? Не культивировать же его в Хохломе! У нашего быка совсем иные задачи!..

Агап Павлович досадливо крякнул и уже криком добавил:

— Вы пишите! Пишите, что вам говорят… Потанин выражает свои личные, никому не нужные да еще навеянные греками ощущения. Его «Трезубец» погряз в болоте.

— Но почему именно в болоте? Вы уж объясните, а то читателю будет непонятно.

Сипун опешил: он давно уже привык к тому, что его слова принимают на веру, давно никому ничего не объяснял и даже забыл, как это делается.

— А где же ему еще быть, как не в болоте?! Только там дурман и гнездится! А народ, как известно, болот не любит и обходит их стороной. Труженик не возьмет трезубец на вооружение. Он его не примет.

— Но почему не примет?

— Это уже становится занятным! Да потому что потому!.. Труженик любит только родниковое, солнечное, монументальное. Моего «Ивана Федорова» видели? Ну, так вот — это он и любит. А потанинские «трезубцы» разбалтывают людей, и в результате — «козлизм», в итоге — «гладиаторщина». Разве мало нам Янтарных Песков? Это же была открытая вылазка!

— Да шутовство это, Агап Павлович, а не вылазка, — сказал Роман. — Стоит ли стрелять из пушек по одуванчикам? Они и так облетят.

— Шутовство? — переспросил, как бы не веря ушам, Сипун. — Одуванчики?.. Может, вы потрудитесь мне объяснить, что такое одуванчики?