В них Кирилл Иванович никогда не сомневался.

— Присаживайтесь, — предложил он Голодубову и Плетневу.

И в это время в кабинет зашел незваный завхоз Сысоев.

Он погладил стенку, пересчитал взглядом лампочки в люстре (не надо ли заменить?). Ни единого звука он при этом не проронил, но вся поза его — выставленная вперед нога и независимое выражение на лице — Кирилла Ивановича насторожила:

— Вам что, собственно, нужно? — спросил он.

Сысоев попробовал пальцем выключатель и сказал:

— Согласно инструкции, — и, еще раз взглянув на портрет, удалился.

«Какая еще инструкция?» — подумал Кирилл Иванович. Он нажал кнопку на столе и, когда на звонок появилась секретарша Милочка, попросил:

— Людмила Иванна, соедините меня с Агапом Палычем Сипуном.

Следом за Голодубовым и Плетневым появился международник Еланский — задумчивый красавец с настороженными глазами и ласковыми движениями. Рассчитывать на него Кириллу Ивановичу было трудно. Еланский обожал выступать, упивался образностью речи и говорил чаще всего не то, что надо. Высказавшись, он уже ни на что не реагировал. Усмиряя стук распрыгавшегося сердца, он исправлял мысленно свою речь, заменяя в уме «что» на «который» и «адекватный» на «идентичный». Повторного слова он, однако, не брал.

За Еланским подошли Астахов, Роман Бурчалкин и Кытин.

Последним прибежал шумный, как лошадь с водопоя, Шашков. Со стороны казалось, он носит башмаки сорок пятого размера и ломает с одного удара силомер. На деле же он был обыкновенной силы и роста. Но когда он смеялся, в графинах дрожала вода, а курьерша Полина хваталась за сердце и просилась обратно в деревню.

На Шашкова Кирилл Иванович покосился с опаской. Тот никогда не говорил «я против». Но зато упирался и шумел: «Я не понимаю!» Так бывало частенько, и в редколлегии родилась новая формулировка: «Восемь человек „за“ и один „не понял“».

— Товарищи! — сказал Кирилл Иванович тепло, но так, чтоб перед словом угадывалось «младшие». — Товарищи, сегодня мы обсуждаем поступок нашего сотрудника Бурчалкина.

Впечатлительные Голодубов и Плетнев посмотрели на Романа с неодобрением.

Кирилл Иванович помолчал, высморкался и продолжал так:

— Вьюга. Мороз. Кинжальный огонь. Зима сорок третьего.

— Какая зима? — запротестовал Шашков. — Ничего не понимаю!

— Зима сорок третьего, — жестко повторил Кирилл Иванович, отметая рукою непонимание. — И я, молодой курсант, послан в разведку на безымянную высоту… Вьюга! Зима! Кинжальный огонь! И ракеты, товарищи, осветительные ракеты…

— Да, да, ракеты! — подхватили Голодубов и Плетнев.

— И я пошел, — обратился Кирилл Иванович к Роману. — И я дошел. Я вернулся, — он коснулся груди, дабы удостоверить правдивость факта.

Голодубов и Плетнев восторженно переглянулись и уважительно сложили губы трубочкой.

— А теперь представим себе обратное, — задумчиво сказал Кирилл Иванович. — Я пошел. Но… не дошел. А вернувшись, доложил: «Наступать не обязательно и вообще я поехал в Крым, в ботанический сад. Там теплее!»

Голодубов и Плетнев задвигали стульями. Шашков побагровел, готовясь к взрыву непонимания. Глаза Еланского наполнились радостной отрешенностью. Он придумал эффектное начало к речи и старался его не забыть.

— Сейчас мирное время, — продолжал Кирилл Иванович. — Но мы единым косяком… э… то есть единым фронтом берем другие, я не боюсь этого слова, «высоты». В этом свете я и прошу оценить поступок Бурчалкина… Он пошел, но не дошел, оказавшись в плену — я не боюсь этого слова, в плену у «гладиаторов», среди которых, к нашему прискорбию не последнюю скрипку играет его брат — «козлист» Бурчалкин Станислав.

При слове «плен» на лице Плетнева нарисовался бабий ужас, а Кытин непричастно пожал плечами, как бы говоря: «Все, что у меня есть — это комплекс».

— Ничего не понимаю! — опрокидывая стул, взвился Шашков. — Какая пурга? Кого взяли в плен? На задании был? Был! Материал привез? Привез… Ничего не понимаю!

Он поднял стул, попробовал его на прочность и уселся злой и симпатичный…

— Вьюга смешала слово с делом, — содрогаясь от удовольствия, начал Еланский.

Он говорил долго, красиво и неубедительно.

С одной стороны он был против того, чтобы братья и сестры сотрудников редакции состояли в «гладиаторах» — это нехорошо! — но с другой стороны он напоминал собравшимся, что «братство бывает разным» и что Авель, в отличие от брата, был вполне порядочным человеком, которого «вряд ли стоило, товарищи, эдак, знаете ли, убивать…»

— В нашей работе, товарищ Еланский, библейские параллели неуместны, — сказал Кирилл Иванович. — Товарищи, думаю, меня поддержат.

Последние слова он отнес непосредственно к Астахову, но тот продолжал гнуть свою нехорошую линию: непроницаемо молчал и покуривал, сбрасывая пепел в бумажный кораблик.

«Да что они с Сысоевым „сговорились“ в молчанку играть?» — подумал в сердцах Яремов и, сердясь уже не на шутку, сказал:

— Может, товарищ Астахов поделится своим мнением?

— Успеется, — сказал тот, гоняя кораблик между ладонями. — Дайте слово Бурчалкину.

— Разумеется! Прошу, — пригласил Кирилл Иванович. — Только одно пожелание: вкратце и по существу.

Роман поднялся.

Астахов жестом показал ему «спокойно!», а Голодубов и Плетнев таинственно перемигнулись, будто приставили к двери щетку и теперь ждали, на кого придется удар.

— По существу так по существу, — выдохнул из себя Роман. Он заметно волновался. — Не на ту высоту, Кирилл Иванович, вы меня послали.

— Кхм-кхы, — кашлянул Кирилл Иванович и заворочал шеей, будто собирался бодаться.

— Я понимаю, — продолжал Бурчалкин. — Агап Павлович признанный ваятель, и ему хочется быть первым пожизненно.

— Вкратце и по существу! — напомнил Кирилл Иванович, а сам подумал: «Спятил он, что ли?! Откуда такая смелость? И Астахов молчит, черт бы его побрал!.. И Сысоев давеча примерялся…»

— В этом и есть существо, — сказал Роман. — Из-за чего, собственно, загорелся сыр-бор? Да из-за «Трезубца» Потанина. Я сам тому свидетель. Потанин стал поперек дороги, и одолеть его в равной борьбе ой как трудно. Но ведь чтобы стать первым, не обязательно обгонять вторых или там третьих. Куда проще не допустить их к «состязаниям». Так оно надежнее… Агап Павлович и замыслил: напугал честной народ крымскими «гладиаторами» и, немедля, кивок на Потанина — «Вот он, их прародитель! Доигрались?!»

— Вы отдаете себе отчет?! — с хрипотцой в голосе поинтересовался Яремов. А сам подумал: «Откуда такая безответственность… И спроста ли Сысоев к лампочкам примерялся?»

— Отдаю, иначе не стал бы говорить. Глянуть бы вам на этих «гладиаторов»?! Это же голубая мечта цирк шапито. По сравнению с ними Бим и Бом — это мрачные самураи. Не посчитайте за оскорбление заслушать несколько строк из нового сочинения Максима Клавдина:

— Это же ряженые, товарищи! Им и слова-то другого не подберешь. А они вдруг оказались «гладиаторами»… Я, разумеется, понимаю Агапа Павловича. Ему нужен свой козырь. Даже очень нужен, поскольку талант — дело не наживное: это не опыт, не звание, и рассчитывать, что он придет к тебе вместе с сединой, не приходится…

«Это он не в мой ли огород?» — мстительно вспыхнул Кирилл Иванович.

— …Но кто же в том виноват? — продолжал Роман, от чего лицо Кирилла Ивановича как-то увеличилось и пошло сыпными пятнами. — Разве это исправишь кампанией против Потанина? Наконец, почему я, журналист, должен помогать Агапу Павловичу?

— Ну знаете! — перебил Кирилл Иванович. — Это, знаете, я даже слов не нахожу. Кто позволил вам так судить о замечательных — не боюсь этого слова — солнечно-монументальных произведениях Агапа Павловича, горячо любимых всеми… э…