— Танька! Ах ты! Чтоб тебя!!!

Мы с Танькой одновременно оглянулись.

От автобусной остановки к нашему дому, волоча огромную сумку и размахивая зонтом, неслась тётя Катя — Танькина мама. «Ну, сейчас начнётся», — подумала я и на всякий случай отошла на безопасное расстояние.

— Ах ты! Чтоб тебя!!!

Тётя Катя, как тяжелогружёная баржа, взрезала гладкую поверхность лужи и подняла целый фонтан брызг, окатив ими Таньку, себя и немножко меня. Танька принялась дико хохотать и подпрыгивать, топая и расшвыривая ногами воду.

— Чтоб тебя!!!

Тётя Катя попыталась дотянуться своим зонтом до Танькиного зада. Но Танька, как безумная, скакала и носилась кругами по луже, увиливая от тёти Кати и её зонта.

— Чтоб тебя, окаянная! Выйди из лужи! — ругалась тётя Катя.

А Танька только смеялась. Трясла головой. Дрыгала ногами. Так они и неслись до самого подъезда: все мокрые с ног до головы. Танька хохотала, вихляя задом, а тётя Катя размахивала зонтом и своей огромной сумкой.

Да, что и говорить, жизнь у Таньки весёлая. Не то что у меня…

— Плохо, — задумчиво сказала Танька.

Мы стояли на перемене у окна. Танька внимательно разглядывала в своём дневнике жирную красную двойку.

— Что плохо? — спросила я.

Хотя и так понятно, что «плохо». Простудиться в тот раз Таньке так и не удалось. За контрольную ей, конечно же, поставили двойку. И теперь тётя Катя заставит Таньку стоять в углу. А Танька стоять не будет. И тётя Катя будет гоняться за ней с веником по всему дому.

— Не расстраивайся, Тань, — отчего-то мне вдруг стало её очень жалко, и я положила ей на плечо руку, — как-нибудь…

— Не расстраивайся?! — Танькины брови поползли вверх от удивления. — Почему это я должна расстраиваться?

— Ну как же, — настала моя очередь удивляться, — ты же сама говоришь… плохо тебе…

— Не мне, — сказала Танька.

— А кому?

— Тебе!

— Мне?

— Тебе, тебе! — Танька сбросила со своего плеча мою руку. — От тоски и безысходности!

— Безысходности? — опешила я.

— Ну да! У тебя за контрольную что? Опять пятёрка?

— Ну.

— Ну вот! Тоска и безысходность. Не надоело?

Танька уставилась на меня серьёзным пристальным взглядом. Я не знала, что ответить.

— Не надоело? — переспросила Танька и зловеще сощурила глаза. — Так и будешь всю жизнь получать свои пятёрки и выносить мусор. Так и будешь…

Я растерялась. Мне было непонятно, какая, связь существует между мусором и моими пятёрками.

— Тот, кто получает пятёрки, — объяснила Танька, — слушается старших. Кто слушается старших, выносит мусор. Так и пройдут твои лучшие годы… на помойке.

Танька говорила так логично и убедительно, что я испугалась.

— Что же делать-то, Тань?

— Смотри на меня!

Я посмотрела. Танька как Танька. Ничего особенного.

— Надо жить, как я. Полной жизнью, — сказала Танька. — Понимаешь?

Я кивнула, не имея представления, о чём это она.

— Независимой надо быть, — пояснила Танька. — Ясно?

Я опять кивнула.

— Только независимость тебе вот так вот — ни с того ни с сего — никто не отдаст. За неё бороться надо.

Танька согнула руку в локте, демонстрируя отсутствующие мускулы. Потом задёргала у меня перед носом кулачками, показывая, как именно надо сражаться за свою независимость.

У меня в голове замельтешило — то ли от Танькиных худосочных кулачков, то ли от неизвестно откуда всплывших обрывков мыслей. Борьба за независимость… смерть бледнолицым… голодающие народы Африки… демонстрация протеста… марш несогласных… мы не рабы, рабы не мы… проклятые капиталисты… борьба за независимость.

Танька с интересом наблюдала за моим лицом.

— И вся-то наша жизнь есть борьба-а-а! — фальшиво пропела она противным тоненьким голосом.

И тут меня осенило! Вот оно, оказывается, в чём дело! Оказывается, вся Танькина жизнь: дикие пляски по лужам, двойки, дрыганье ногами, замечания в дневнике — не что иное, как борьба. Самая настоящая борьба за независимость.

Увидев просветление на моём лице, Танька с облегчением вздохнула.

— Иди и борись, — напутствовала меня она.

Когда я пришла домой, мама возилась с тряпкой в прихожей — мыла пол. Щёки её раскраснелись от напряжения, ко лбу прилипла прядь волос.

— Доченька! — ласково улыбнулась мама. — Что так долго?

Не отвечая, я протопала грязными ботинками по чистому, влажному после мытья полу. Зашвырнула на диван портфель. Вслед за портфелем зашвырнула пальто.

— Что случилось? — спросила мама. В её голосе не было упрёка, только беспокойство и удивление.

Вслед за пальто я зашвырнула шарф.

— Ах да! — спохватилась мама. — Пока ты не разулась… Доченька, вынеси, пожалуйста, мусор.

— Сама!

— Что? — не поняла мама.

— Сама выноси свой дурацкий мусор! Внутри у меня тонко задрожало, мелко-мелко затряслось — от ужаса, и гордости, и ещё какого-то нового, непонятного ощущения. Нет! Я не проведу свои лучшие годы на помойке! И жизнь моя теперь, как у Таньки, будет борьба.

— Я вам не нанималась тут, — сказала я, — и вообще… я вам не рабыня. А ты… ты… капиталистка! Эксплуататорша!

Сердце моё замерло в предвкушении предстоящей схватки. Я ощущала себя настоящим борцом. Как Че Гевара. Или Симон Боливар. Я про него в книжке читала. Он боролся за независимость. И в честь него даже назвали целую страну. То ли Симонию. То ли Боливию.

Сейчас мама схватит тряпку. Или веник. И погонится за мной, как тётя Катя за Танькой. И, может быть, даже отлупит. А я буду хохотать и вихлять, как Танька, задом. А мама будет кричать на меня. И ругаться. И грозно топать ногами. И…

Мама взяла тряпку. Намочила её в ведре. Выжала. Потом опять намочила. Опять выжала. И стала тщательно мыть чистый пол. И мои грязные следы на нём.

Я стояла молча и ждала, когда же начнётся борьба.

Мама тоже молчала и всё мыла и мыла блестящий, скрипучий от чистоты пол.

— Мам, — растерянно сказала я.

Мама подняла голову и улыбнулась какой-то странной растерянной улыбкой. Щёки у неё были совершенно мокрые.

И мне вдруг стало ужасно стыдно. И так её жалко! Так жалко мою добрую, мою любимую маму!

Я схватила мусорное ведро и выскочила на лестницу. И бегом, бегом… скорее на улицу. Я добежала до помойки и долго-долго трясла над ней уже совершенно пустое ведро.

Ну её, эту Таньку, с её независимостью! Не надо мне этой независимости. Пусть сама борется, если ей так надо.

— Эй, Потёмкин, знаешь у меня мечта…

— Чего-о? Какая ещё.

— Никакая. Мечта как мечта. Обыкновенная. Темнота ты, Потёмкин. Всё равно ведь не поймёшь…

…что мечта моя огромная, как чемодан…

…лохматая, словно пропахшая нафталином бабушкина шуба…

…преданная… Я думала, как ты, Потёмкин…

— Глупая мечта. Сдалась тебе собака… кошки лучше. Хочешь, Луизу с помойки притащу?

И мама моя туда же:

— Сдалась тебе эта собака. Хомяки лучше. Во-первых, не гадят в коридоре. И живут всего два года. В худшем случае — три.

Мама у меня, вообще-то, добрая. Просто доброта в ней борется с любовью к порядку. Иногда доброта побеждает. И мама ведёт меня в зоомагазин.

Мы открываем скрипучую дверь. В нос ударяет запах затхлого сена и — ядрёного крысиного помёта. Дико хохочет свихнувшийся от безделья попугай. На головы посетителей сыплется шелуха от семечек и ошмётки жёваной яблочной кожуры.

— Выбирай!

Мамин палец с трудом пролезает сквозь частокол облезлых прутьев и утыкается в упитанный мохнатый зад. Я сглатываю комок и очень сильно зажмуриваю глаза, чтобы не разрыдаться.

— Не хочешь? — почему-то радуется мама. — Тогда рыбок.

Ну да, конечно. Рыбки — они ведь тоже не гадят в коридоре.